Con amore. Этюды о Мандельштаме - Павел Нерлер

«Как он упал?..» – вопрошал Тютчев о камне в своем «Problème». И Мандельштаму явно по душе второй из предложенных вариантов ответа – активный и деятельный: «…низвергнут мыслящей рукой»! В понимании Мандельштама, в основание своей поэтики акмеисты сознательно кладут Логос как осмысленное слово, чем и отличаются и от символистов с их сверхсмысленной музыкой, и от футуристов с их бессмысленной заумью. А раз так, то именно камень и есть то «слово», что просится «в “крестовый свод” – участвовать в радостном взаимодействии себе подобных», «бороться с пустотой», «гипнотизировать пространство»…

Синдики могли сколько угодно теоретизировать себе в «Аполлоне» и задвигать «Утро акмеизма», но вещным доказательством бытия акмеистической группы были не обнявшееся с «Ивой» «Чужое небо», а именно «Камень» Мандельштама!

Вот книга, выход которой оправдывал существование и даже название издательства «Акмэ» Михаила Лозинского, выпускавшее еще и акмеистический журнальчик-тетрадку «Гиперборей». «Камень» вышел в апреле 1913 года, весь его ничтожный тираж (всего 300 экземпляров!) был напечатан на средства автора, то бишь на деньги отца, и сдан на комиссию в книжный магазин М.В. Попова-Ясного на Невском проспекте.

В первый «Камень» вошло 23 стихотворения – хотя и датированных, но расположенных не в хронологической последовательности. Но, начиная со второго издания «Камня», хронология стала излюбленным принципом композиции поэтических книг Мандельштама. Это издание вышло в декабре 1915 года (на титульном листе указан 1916 год) тиражом 1000 экземпляров и включало уже 67 стихотворений, написанных в 1908 – 1915 годах. С.П. Каблуков, секретарь Религиозно-философского общества и близкий друг Мандельштама, его ментор, записал в своем дневнике от 30 декабря 1915 года: «…Книга пострадала и от цензуры: два стихотворения, “Заснула чернь” и “Императорский виссон”, не разрешены. Кроме того, собрание вышло не довольно полным, до 27 стихотворений отнюдь не плохих, а иногда и превосходных, не включены автором отчасти по мнительности, отчасти по капризу».

Третье издание «Камня» вышло уже после революции, в июле 1923 года, в госиздатовской серии «Библиотека современной русской литературы» (тираж вновь утроился – 3000 экземпляров). На этот раз стихотворения не датированы, а в композицию внесены небольшие изменения, слегка нарушающие хронологию. Из 75 включенных в книгу стихотворений 6 были написаны позднее 1916 года и, собственно говоря, к «Камню» как к периоду не относятся. Последним прижизненным изданием «Камня» стал соответствующий раздел в итоговой книге 1928 года «Стихотворения»: в него вошло уже 73 произведения.

Свою вторую книгу Мандельштам намеревался назвать «Новый камень»: такое название он проставил в договоре с издательством «Petrоpolis», подписанном в ноябре 1920 года42. Однако, уехав в феврале следующего года из Петрограда почти на год (на Украину и в Закавказье), Мандельштам фактически устранился от ее подготовки. Книга вышла в начале 1922 года (на обложке значится 1921 год) в берлинском отделении издательства, и ее новое, отсылающее к Овидию, название – «Tristia» – было дано Михаилом Кузминым по одному из ее ключевых стихотворений. В книгу вошло 45 стихотворений 1916 – 1920 годов, расположенных в нестрогой хронологической последовательности. «Дорогому N.N. с просьбой помнить, что книга составлена против моей воли и без моего ведома», «Книжка составлена без меня против моей воли безграмотными людьми из кучи понадерганных листков»43 – ах, как славно Мандельштам ругался на издательский произвол, весело подписывая «Tristia»!

28 стихотворений из «Tristia» были включены Мандельштамом в состав его «Второй книги», вышедшей в московском кооперативном издательстве «Круг» в ноябре 1923 года (тиражом 3 000 экземпляров) и с посвящением «Н. X.» – Надежде Хазиной, жене поэта. Сохранившиеся наборная рукопись, гранки и корректура этой книги свидетельствуют о том, что за ее прохождением Мандельштам следил уже сам и с должным вниманием. Во «Вторую книгу» вошли 43 стихотворения 1916 – 1922 годов. Но любопытно, что Мандельштам вновь колебался в выборе названия: до нас дошло еще два варианта – «Аониды» и «Слепая ласточка», оба восходящих к одному и тому же стиху.

Последней прижизненной поэтической книгой стали «Стихотворения», выпущенные Госиздатом в 1928 году тиражом 2 000 экземпляров. Это итог и ретроспектива целого двадцатилетия поэтической деятельности Мандельштама. Книга состояла из трех разделов: «Камень», «Tristia» и «1921 – 1925». Обратите внимание: название «Tristia», столь истово в сердцах обруганное, Мандельштам принял с той же «малиновой лаской», с какой любящий рембрандтовский старец принял своего блудного сына.

В том же 1928 году вышли еще две книги Мандельштама, и каждая в своем роде итоговая. Это сборник «Египетская марка», в который наряду с одноименной повестью вошла и автобиографическая проза «Шум времени» (ранее, в 1925 году, она выходила и отдельным изданием в издательстве «Время»), и сборник критических статей «О поэзии», вобравший в себя «ряд заметок, написанных в разное время в промежуток от 1910 до 1923 года и связанных общностью мысли» (вошедшая в сборник статья «О природе слова» выходила и отдельной брошюрой в 1922 году в Харькове).

4

Все эти книги вышли одна за другой в самый разгар… поэтического молчания Мандельштама! За пять с лишним лет между стихами к Ольге Ваксель весны 1925 года и «армянским» циклом осени 1930 года – ни одного нового стихотворения, не считая детских!

Что, старорежимный поэт-акмеист иссяк? Или кто-то перекрыл ему некий кран, пусть и не до самого конца?

Поэтический эфир улетучивался из воздуха эпохи, и поэт хорошо знал, что говорил, когда позднее восклицал в «Ламарке»:

…Наступает глухота паучья,Здесь провал сильнее наших сил.

В эти годы «молчал» не один Мандельштам. И Ахматова, и Пастернак, и Лившиц… У каждого, конечно, были на то свои внутренние причины и поводы, но было и нечто общее – прежде всего сгущающаяся атмосфера глухого недоброжелательства к писателям-попутчикам, позднее, в 1930-е годы, переродившаяся в полуохотничий азарт открытой травли. Печататься становилось все трудней, и казалось, что переводы – и есть та отдушина, где поэт сумеет отдышаться и сохранить себя. Использование классово чуждых «спецов» на этом важном участке культурного строительства не считалось зазорным и даже поощрялось.

Мандельштам перевел в эти годы десятки книг – преимущественно с французского, – но с каждым годом становилось все яснее, что отдушина эта удушлива и ядовита. Будучи для поэта не живой работой, а лишь имитацией творчества, перевод иссушал мозг и забирал подлинные творческие соки и силы. Более пяти лет молчания, почти шестьдесят месяцев иссушающей глухоты!..

Внешне же, напомню, все выглядело как нельзя лучше. В 1928 году, одна за другой, вышли сразу три книги – «Стихотворения» в мае, «О поэзии» в июне и «Египетская марка» в сентябре. И поэзия, и проза, и критика!..

5

А когда разгорелся скандал вокруг мандельштамовской переработки переводов «Тиля Уленшпигеля» (по оплошности издательства преподнесенной как его личный перевод), оказалось, что «отдушина» эта для Мандельштама – еще и самая настоящая западня. Начатый в 1928 году «пострадавшим» переводчиком А.Г. Горнфельдом и вполне исчерпанный в его газетной переписке с «плагиатором» Мандельштамом, скандал этот был вновь раздут в 1929 году Д.И. Заславским. Заполнив собой и часть 1930 года, он вскоре перерос в классическую советскую травлю поэта, за которой сценарно полагались сеансы истового самобичевания.

Этому скандалу, этой битве под Уленшпигелем Мандельштам, как ни странно, обязан своим вторым поэтическим рождением: грозная, набухшая грозовая туча, встретившись с бездонным космосом армянского неба, пролилась на истрескавшуюся и изнуренную зноем землю теплым и долгожданным дождем – «гармоническим проливнем слез».

Самобичевания не получилось, вернее, оно приняло довольно необычную форму:

«На таком-то году моей жизни взрослые мужчины из того племени, которое я ненавижу всеми своими душевными силами и к которому не хочу и никогда не буду принадлежать, возымели намеренье совершить надо мной коллективно безобразный и гнусный ритуал. Имя этому ритуалу – литературное обрезание или обесчещенье, которое совершается согласно обычаю и календарным потребностям писательского племени, причем жертва намечается по выбору старейшин. <…>

Первый и единственный раз в жизни я понадобился литературе – она меня мяла, лапала и тискала, и все было страшно, как в младенческом сне.

Я несу моральную ответственность за то, что издательство ЗИФ не договорилось с переводчиками Горнфельдом и Корякиным. Я – скорняк драгоценных мехов, едва не задохнувшийся от литературной пушнины, несу моральную ответственность за то, что внушил петербуржскому хаму желание процитировать как пасквильный анекдот жаркую гоголевскую шубу, сорванную ночью на площади с плеч старейшего комсомольца – Акакия Акакиевича. Я срываю с себя литературную шубу и топчу ее ногами. Я в одном пиджачке в тридцатиградусный мороз три раза обегу по бульварным кольцам Москвы. Я убегу из желтой больницы комсомольского пассажа – навстречу плевриту – смертельной простуде, лишь бы не видеть двенадцать освещенных иудиных окон похабного дома на Тверском бульваре, лишь бы не слышать звона серебреников и счета печатных листов».