Диктатор мира - А. Ренников

IX

С большим трудом Корельскому удалось достать в Дрездене наемный аэро. Почти все улетели к Берлину с пассажирами, падкими до всякого рода происшествий и зрелищ. Растерявшаяся Софья Ивановна сначала предложила остаться, переночевать, подождать, пока события выяснятся. Но Корельский вполне благоразумно рекомендовал не брать сейчас из банка денег и немедленно возвращаться домой на случай пожаров и грабежей. Кроме того, ему самому нужно обязательно в Берлин, где он оставил в номере гостиницы важные деловые бумаги.

Уже издали — на горизонте будто черная туча. Гигантской стаей застилают небо десятки тысяч аппаратов, кружатся, подобно воронам, над безмолвным городом, облетают окраины, стараются снизиться, быстро вздымаются кверху. На вершине купола Рабочего дворца, на площадке, где для Прокуратора республики установлен мощный звуковой прожектор, потсдамский комиссар, временно принявший на себя власть, отдает распоряжения, слышные далеко вокруг:

— Всем аппаратам отойти к Лихтенбургу! Разрешения для влета на трубе № 8! Спуск в город по очереди!

— Алло! Дорогу!

— Осадите!

— Именем республики!

Крича в рупора, угрожая применением газов, колонна потсдамских воздушных милиционеров напирает на аппараты, оттесняет к востоку. Постепенно туча перемещается к окраине. Над центром города остается высоко вверху величественный бронированный крейсер; несколько разведочных аппаратов вьются вокруг, поблескивая стеклянными крыльями в лучах заходящего солнца.

На площадке бывшей фабричной трубы Лихтенбурга Софья Ивановна, Ариадна и Корельский показывают свои документы. После долгих расспросов дежурный офицер пишет бумагу, прикрепляет к аппарату зеленый флаг.

— При спуске пропуск предъявить ближайшему патрулю. Флаг передать комиссару части. Следующий!

Гуськом, один за другим, плывут к центру аппараты с зелеными флагами, расходятся в стороны, осторожно снижаются. У Karlstrasse, на углу Arbeitallee, к аэроплану подходит начальник патруля, прочитывает разрешение, отрывает талон.

— На квартиру с вами пойдет милиционер… Herr Мюнстер, примите!…

До Bebelstrasse — недалеко. Осторожно ступая, боясь произнести слово, Софья Ивановна идет посреди между Ариадной и Корельским, со страхом озирается по сторонам.

На тротуаре, близко друг к другу, иногда целыми грудами, лежат неподвижные оцепеневшие прохожие. Широко раскрыв глаза, смотрит в небо господин в котелке, держа в одной руке трость, в другой букет живых цветов. Возле лежащей недалеко дамы уперся ногами в асфальт окаменелый бульдог в наморднике, с цепочкой, идущей от шеи к бледной руке. Кое-где, прислонившись к стене, стоят, схватившись за выступ, одинокие фигуры с застывшим на лице изумлением. Витрины во многих местах выбиты, торчат из стеклянных дыр ноги; в угловом магазине, в дверях, раскрыв объятья и прильнув к стеклу расплющенным носом, стоит приказчик, улыбаясь бессмысленной неизменной улыбкой. И среди улицы время от времени — серая куча аэропланных обломков, разбитые автопланы, изуродованные тела, пятна крови на камне.

Между крышами, за углом, застряла уродливая масса радиоцеппелина, с исковерканным остовом, с разбитой каютой. На перекрестке, среди площади, два столкнувшиеся на стрелке вагона трамвая врылись — один в бок другого. За каждым из них — бесконечный поезд с безмолвными пассажирами. А на газоне, за тонкой решеткой, наскочив на памятник Лассаля, лежит на боку автомобиль; шофер, выпав на клумбу, прильнул к цветам.

Иногда, вдруг, пугая отчетливостью, одиноко зазвонят на ближайшей колонне городские часы. Где-то, в одном из огромных домов, в квартире с открытыми на улицу окнами, механическое пианино с заводом на 24 часа играет старинный вальс из «Фауста». Зловещи эти звуки на общем фоне гробового молчания. Страшной кажется искусственная одушевленность инструмента среди общей безжизненности.

Неожиданно вдоль улицы, бросая жуткие тени, тревожа воздух, промчится вдруг на автоптере корреспондент с механическим пером, с записной книжкой в руках, с зеленым флагом над головой в качестве пропуска. Иногда — за одним, следом, другой. Третий… Обгоняют, перекликаются. Торопливо взлетают, заглядывают в окна, записывают, бросаются вниз, рыщут вблизи зданий правительственных учреждений, вьются вокруг Рейхстага, Рабочего совета, ратуши.

— Mesdames! Monsieur!

Из-за угла к вздрогнувшей Софье Ивановне радостно бросается прилично одетый господин с лихорадочно возбужденным лицом. Котелок — на затылке, в руках длинная черная трубка.

— Я вас прошу! Будьте любезны! На одну минуту! Разрешите взять на фильму. В качестве чудесно спасшихся…

— Простите, мы только что прибыли, — возражает Ко-рельский. — Нас не было в Берлине.

— Из Дрездена мы, — поясняет Софья Ивановна.

— Все равно, madame! Безразлично, monsieur! Позвольте представиться: сотрудник информационного фильм-агентства «Cinema de deux Mondes»… Коэн…

— Идем, Ариадна, — тревожно прикасается к плечу дочери Софья Ивановна.

— Одну минуту, madame… Что вам стоит, monsieur? Если угодно, я могу заплатить. По три доллара. Четыре! Мне необходимо, чтобы вы вылезли из под обломков моноплана… Мне крайне нужно, madame! Вообще, в городе совсем мало живых экземпляров. Все неподвижно, теряет всякий эффект!.. Может быть согласитесь, mademoiselle, сыграть несколько сцен? При вашей прекрасной внешности мы можем поставить: «Жена разыскивает на улице окоченев-шого мужа», «Горе неутешной дочери, вернувшейся из Дрездена», «Безумная». Грим и костюмы имеются, mademoiselle! Я уплачу гонорар!

— Идем, Ариадна…

Они у себя, в комнате. Корельский ушел с милиционером в гостиницу, обещал вернуться, остаться с ними, пока будет нужно. Софья Ивановна, разбитая, усталая, лежит на кровати. Ариадна сидит у окна, со страхом смотрит на город.

— Я все-таки не понимаю его, — больным голосом говорит с постели старушка. — Какие волны? Разве можно волнами приводить в столбняк?

— Может быть, кто-нибудь изобрел, мама. Теперь ничего нет чудесного.

— Проклятое время!..

Вокруг тихо. В окно — ни звука. За бесконечным хаосом крыш гаснет красный закат. Над ним — синий балдахин туч с каймою из пламени.

— Frau Мюнце лежит возле двери… — шепчет Софья Ивановна. — Разбила тарелку. Осколки валяются…

— Я видела.

— Если бы Корельский оттащил в сторону… Ее. И того… Музыканта. Совсем близко около нас. Страшно. Не буду спать…

— Они же не умерли, мама.

— Все равно… Еще хуже. Волны! Кто мог? Корельский говорит — в Берлине преступник?

— Да… в Берлине. Или в окрестностях. Недалеко.

— А как же… Монблан? Ведь там тоже было.

— Монблан? Правда… Не понимаю.

Опять тихо. Внизу, на углу, солдаты пикета зажгли розовый фонарь. Наверху, высоко в гаснущем небе, воздушный крейсер сияет созвездием иллюминаторов.

— Скорее прав немец… В Дрездене… — бормочет сквозь сон старушка. — Наверно, поляки… Или французы… Какой-нибудь газ… Порошок… Несколько лет… назад… было ведь… И теперь…

Софья Ивановна спит. В окне — темно. Нет ночных солнц, реклам, зарева города. Чуть заметным силуэтом стоит купол Рабочего дворца, башня ближайшего вентилятора бесшумно тонет в грозовой туче. На углу, возле розового, новый — белый фонарь. И иногда, будто светляки, проносятся взад и вперед зеленые огоньки автоптеров. Вот один поднялся. Выше и выше. Приближается. Под рефлектором видна фигура летящего…

— Штральгаузен!

— Я целый день беспокоился… — задыхаясь, нервно говорит доктор, держась на одной высоте с окном, стараясь приблизить аппарат к стене. — Где вы были? Я знал ваше окно… Изучил… Вы не видели?.. Каждый вечер… Мимо… Вам страшно?

Он улыбается. Лицо — искривлено хитростью. В глазах жуткая радость.

— Да, ужасное событие, — сухо говорит Ариадна. Уверенная в том, что мембрану подбросил Штральгаузен, она не может побороть в себе отвращения к нему. — Вы, наверно, знаете, доктор, что это. Волны или газы…

— Объяснить?

Штральгаузен — совсем у окна. Выдвинувшись из аппарата, держится за подоконник рукой. Смотрит пристально.

— Ну… как же?

Ариадна дрожит.

— Не знаете?

Он смеется, Тихо, хихикающе. Глаза — полны злого счастья. Лицо — в складках загадочного самодовольства.

— Не знаете? Лучи или газы? А может быть, спросите — кто? Хотите знать, кто? Не донесете? Не откроете? У вас душа есть! Да! Сказать вам?

— Вы?..

— Я.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Петербург понравился Ариадне. После шумного беспокойного Берлина, где демократия культивировала внешний блеск технических достижений последнего времени, столица Российской империи показалась тихой, сосредоточенной, немного даже угрюмой.

Здесь не было этого увлечения завоеванием воздуха, бесконечной толкотни и снования по небу. Дома — значительно ниже, уличное движение проще. По ночам освещался город, как в старину, простыми электрическими фонарями на улицах. И ни одной световой рекламы на небе: по постановлению Городской думы, согласно пожеланию патриарха, подобные плакаты запрещены уже несколько лет тому назад.