Нексус - Генри Миллер

Если дело обстоит так, то какое право мы имеем говорить или даже думать об утрате любви? Можно закрыть перед ней дверь — она проникнет в окно. Можно стать холодным и твердым, как минерал, но нельзя вечно пребывать в таком состоянии, оставаясь равнодушным и инертным. Ничто по-настоящему не умирает. Смерть — всегда подделка. Просто закрывается дверь — вот и все.

Однако у Вселенной нет дверей. Во всяком случае, таких, которые нельзя открыть с помощью любви. Дурак знает это сердцем и являет мудрость свою донкихотством. А кто такой этот жаждущий славных подвигов Рыцарь Печального Образа, как не вестник любви? И разве не от той же самой любви постоянно бежит он, подвергая себя оскорблениям и побоям?

В литературе крайнего отчаяния всегда присутствует один и тот же символ (его позволительно выразить и математически, а не только на духовном уровне), вокруг которого все вращается: любовь со знаком минус. Ведь жизнь можно прожить (что чаще всего и бывает) не только с положительным знаком, но и с отрицательным. Все отпущенное время человек, если он предпочел исключить любовь из своей жизни, может провести в бесплодной борьбе. «Безграничная боль от сознания пустоты, которую ничем не заполнить», эта тоска по Богу, как принято называть подобное чувство, — что это, как не описание мучений души, не знающей любви?

Похожую боль — будто нахожусь в камере пыток — испытывал сейчас и я. Все свершалось без моего участия, и это было тревожно. С сумасшедшей скоростью катился я вниз, теряя все завоевания. То, чего добивался годами, рушилось в мгновение ока. Легкое прикосновение — и все распадалось.

Для мыслящей машины безразлично, с каким знаком — плюс или минус — исследуется проблема. Не все ли равно, к примеру, когда человечество полюбило санный спорт? Или почти все равно. Машина не ведает ни сожалений, ни раскаяния, ни чувства вины. Единственное условие ее безотказной работы — вовремя поданное питание. Но человеку, наделенному свойствами мыслящей машины, приходится трудно. Никогда, даже в тупиковой ситуации, он не может сдаться. Пока теплится жизнь, он обречен на заклание любому демону, возжаждавшему его крови. А если не найдется желающий угнетать, предавать, мучить или разрушать его, он станет угнетать, предавать, мучить и разрушать себя сам.

Жить только в пустоте сознания означает жить «по эту сторону Рая», жить так монотонно и размеренно, что в сравнении с этим даже смертельный озноб покажется пляской святого Витта. Какой бы скучной, однообразной и банальной ни была наша обыденная жизнь, она никогда не доставит столько муки, сколько эта бесконечная пустота, в которой плывешь и скользишь, ни на секунду не выключая сознания. В трезвой реальности есть солнце и луна, распустившийся цветок и засохший лист, сон и бодрствование, светлое видение и ночной кошмар. А в пустоте сознания — только неустанно работающая мысль, эдакая белка в колесе, призрак, пытающийся объять необъятное.

Вот и я, подобно такой же белке, бежал и бежал, нигде не находя успокоения, мира и отдыха. Какие только призраки не встречались в моем безумном беге! Но с этими чудовищными карикатурами невозможно было вступить в контакт. Тонкий слой разделявшей нас кожи служил падежной броней, сокрушить которую не могла никакая внешняя сила.

Если бы меня попросили назвать основное различие между живыми и мертвыми, я бы сказал так: мертвые перестают удивляться. Подобно коровам на лугу, мертвецы раздумчиво и мирно жуют свою интеллектуальную жвачку. Стоя по колено в клевере, они продолжают ее жевать и после захода луны. Ведь перед мертвыми распахнута дверь во Вселенную — надо исследовать множество миров. Миры, состоящие из лишенной формы материи. Материи, которую машина сознания взрывает, словно та всего лишь рыхлый снег.

Хорошо помню ту ночь, когда я перестал удивляться. Ко мне пришел Кронский и принес какие-то на вид безобидные белые пилюли. Я проглотил их, а когда он ушел, отдернул шторы, распахнул окно и встал перед ним совершенно голый. За окном бушевала метель. Ледяной ветер гулял по комнате со свистом работающего вентилятора.

Ночь я проспал сладко, как клоп. Проснувшись на рассвете и открыв глаза, я с изумлением обнаружил, что пока еще нахожусь на этом свете. И все же с полной уверенностью числить себя среди живых не решался. Что-то во мне умерло. Я не мог определить, что именно, но догадывался, что как раз оно и является признаком «жизни». Мне осталась только она, машина… машина сознания. Как солдат, которому воздалось по его молитве, я был переведен в тыл. «Aux autres de faire la guerre!» [17]

К сожалению, к моему телу забыли прикрепить бирку с пунктом назначения. Я отступал и отступал — иногда со скоростью пушечного снаряда.

Все в этом отступлении казалось знакомым, но приткнуться было некуда. Когда я начинал говорить, мой голос звучал как фонограмма. Всякие ориентиры были утрачены.

ЕТ НАЕС OLIM MEMINISSEIUVABIT [18].

В то время у меня хватило провидческого дара, чтобы начертать эту бессмертную строку из «Энеиды» на шкафчике с туалетными принадлежностями, подвешенном над кроватью Стаси.

Я, наверное, уже описывал пашу квартиру. Но это не важно. Даже тысячи описаний никогда не воссоздадут ту реальность, в которой мы живем. Ведь именно здесь я, подобно Шильонскому узнику, или Божественному Маркизу, или безумному Стриндбергу, изживал собственное сумасшествие. Погасшее светило, уставшее бороться за собственный лик.

Помню почти постоянную темноту. Хладный мрак могилы. Тогда, в метель, во мне зародилось подозрение, что теперь во веки веков мир будет погребен под мягким белым покровом. Звуки, проникавшие в мою измученную голову, приглушало это пушистое одеяло. Без сомнения, то была Сибирь моего сознания. А по соседству бродили волки и шакалы, их жалобный вой изредка перебивал звон санных колокольчиков или громыхание грузовика, везшего молоко детям-сиротам.

Где-то ближе к рассвету объявлялись, рука об руку, обе подружки — свежие и румяные с мороза, полные впечатлений от прошедшего вечера. Время от времени нас навещал кто-нибудь из кредиторов, долго и упорно колотил в дверь, а потом снова исчезал в снегу. Или забредал безумный Осецкий — тот тихонько стучал в окно. И непрерывно валил снег, иногда тихо роняя огромные, похожие на звезды, талые снежинки, а иногда, гонимый ветром, жалил ледяной крупой, впивавшейся в лицо тысячей иголок.

В этом состоянии постоянного ожидания я туже затягивал пояс. Выдержки мне не занимать, но это терпение расчетливого преступника — оно не похоже на смирение святого и даже на упорство черепахи.

Убить время! Убить мысль! Убить муки голода! Одно затяжное убийство… Потрясающе!

Если за выцветшими шторами я узнавал силуэт приятеля, то иногда мог и открыть дверь — хотя больше для того, чтобы глотнуть свежего воздуха, чем приветить родную душу.

При встрече мы обменивались одними и теми же словами. Я настолько привык к этому ритуалу, что иногда, оставшись один, разыгрывал диалог сам с собой.

Начало — всегда в духе Рюи Лопеца [19].

— Что ты делаешь здесь один?

— Ничего.

— Вот это да! Ты что, с ума сошел?

— А что ты сам делаешь целый день?

— Да ничего.

Потом начинались неизбежные поиски сигарет и мелких денег, сырного пирога или булочек. Бывало, что я предлагал сыграть партию в шахматы.

Вскоре кончались сигареты, потом догорали свечи и сходил на нет разговор.

Когда я оставался один, приходили воспоминания, самые приятные и удивительные — из моего прошлого, припоминались люди, места, разговоры. Голоса, гримасы, жесты, колонны, парапеты, карнизы, лужайки, ручьи, горы… Видения накатывали на меня волнами — случайные, никак не связанные между собой… словно сгустки крови, пролившейся с чистого неба. Там были in extenso [20] представлены мои чокнутые подружки: такую необычную, жалкую, эксцентричную компанию не собрать ни одному другому мужчине. Заблудшие создания, каждая из своего странного мира. Auslanders [21] — вот они кто, все вместе и каждая в отдельности. Но зато какие нежные и любящие! Похожие на временно отошедших от дел ангелов, они предусмотрительно прячут крылья под стареньким домино.

Часто в темноте, когда пустели улицы и свирепствовал ветер, я, свернув за угол, натыкался на какого-нибудь изгоя. Он мог окликнуть меня, попросить огонька или монету. Как случалось, что мы вдруг обменивались рукопожатием и переходили на тот особый язык, на котором говорят только нищие, отщепенцы и ангелы?

Иногда все начиналось с неожиданного признания незнакомца в содеянном (убийство, кража, насилие, измена — словно визитные карточки).

— Поверь, у меня не было иного выхода…

— Верю.

— Топор валялся рядом, шла война, отец вечно пьян, сестра — потаскушка… А я всегда хотел писать… Ты меня понимаешь?