Мюнхен - Франтишек Кубка

— Мое почтение, любезный, — снимая шляпу, отвечал он на приветствия знакомых. «Если бы они знали, что меня выгнали со службы, то, наверное, и не заметили бы меня», — думал он.

— Ну что, уладил? — спросила мать.

— Нет, — ответил отец и пошел прилечь. До обеда он уснул крепким сном.

На следующий день он не пошел на работу.

Он упорствовал пять дней, а потом получил заказное письмо с уведомлением, что с 1 февраля следующего года он переводится на пенсию. «Вы можете обжаловать это распоряжение…»

— «Обжаловать»? Никогда, — сказал он. — Но месяц я у них все-таки выторговал.

Рождество на первый взгляд было веселым, зато Новый год и весь январь были грустными.

31 января вечером отец послал Таню с матерью в кинотеатр.

Мартину-старший пренебрежительно относился к киноискусству. Но на этот раз он сам купил билеты — ему хотелось остаться с Яном наедине. Женщины уложили Еника спать и ушли.

Оба Мартину сидели за столом.

— Завтра я иду на пенсию. Пенсия — это наполовину смерть. Никому ты не нужен, никому не приносишь пользы. Ты словно нищий за забором; ждешь подачки и греешься на солнце. Еник, я никогда не любил свою работу, но привык к ней. Мать гордилась, что я сравнительно быстро добился золотого воротничка. Но моя карьера на этом остановилась. Я не любил немцев, не люблю наших доразилов. Это одна компания. Я всегда ждал: кто-нибудь из них меня предаст… Предали меня доразилы, предали, оскорбили и опозорили. Сатана в них вселился. И тобой меня попрекнули. Еник, пусть не обманывает тебя тишина этого дома — это нездоровая тишина. В ней витает дух Хегеров. Твоя мать, которую я люблю больше себя и кого-либо на свете, тоже из Хегеров. Но она не виновата в этом. Ничто не скрывает в себе такой опасности для настоящей жизни, как собственность. Еник, я в душе анархист, и все сорок лет службы я ненавидел тех, кому служил. Я рад, что завтра выхожу из-под их власти. Больше всего я хотел бы вообще убежать ото всего. Пошел бы в лес, покурил трубку, выбил бы ее, затоптал пепел, чтобы не занялся сухой ельник, оперся бы чубуком на пень и умер… как дед. Но так нельзя, ведь остается мать. Еник, огромная и самоотверженная любовь привязывает меня к ней. Больше всего я был бы рад, если бы мы умерли с ней в один час. Но судьба не будет ко мне такой милостивой. Я умру раньше. Я никогда не беспокоился, когда она заболевала. Я знал, что она выздоровеет, потому что прежде должен умереть я. Даже по истечении стольких лет я не знаю, любит ли она меня так, как я ее. Я — сын солдата и служанки, а этого мать не может забыть. Ее отец был ей ближе, хотя он терзал и мучил ее. У матери есть свой бог, а я за всю свою жизнь бога не встретил, так что не знаю, есть он или нет. Этого мать тоже не может мне простить.

У Яна Войтеха Мартину заблестели глаза, лицо разрумянилось. Будучи убежден, что с уходом со службы кончается вся жизнь, он произносил свою последнюю волю:

— Еничек, прошу тебя об одном и больше уже никогда не буду говорить об этом. Когда я умру, прикажи на Ольшанах выкопать новую могилу и положить меня туда. Я не хочу ни в могилу Хегеров, ни к Мартину. Это будет третья могила нашей семьи. Мать умрет позднее. Я очень боюсь, что она захочет, чтобы ее похоронили с родителями и что это будет ее последняя воля. Но ты мне сегодня пообещай, что не обратишь внимания на эту ее последнюю волю и во что бы то ни стало похоронишь ее со мной! Долгие годы я спал с ней и перед сном всегда держал ее за руку. Она должна спать со мной и после смерти, хочет она того или нет. Это единственное насилие, которое я к ней применю, и все это из-за любви, Еничек…

Ян протянул отцу руку и сказал:

— Лет через двадцать…

Отец развеселился.

— Давай вскипятим чаю, — сказал он, — и нальем в него много рома, как бродячие ремесленники.

Отец заварил чай сам, как когда-то это делал дед. Он усмехался в бороду, наливая в чашки ром.

— Хозяйки бы были недовольны, если бы сейчас нас увидели, — сказал он. — Ну и пусть. Я уже успокоился, нужно это спокойствие отпраздновать.

Они пили чай с ромом, у отца покраснели глаза и надулись вены на висках, но он был весел.

— Твоя Таня мне очень нравится, я ее люблю как дочь или, скорее, как младшую, гораздо более младшую сестру. В ней есть что-то от твоего деда, Рашовицкого… Наверное, простые люди ближе друг другу, чем эти чертовы господа. С ней не бойся ничего. Если уж ты остался здесь, то борись. Тебе будет труднее, чем было мне. Но в конце концов вы выиграете… Я хотел бы до этого дожить.

— Мартину живут долго! — сказал Ян.

— Если их разбойники не убьют, как твоего прадеда, — улыбнулся отец и начал говорить о том, как он теперь будет жить. Будет ходить гулять с Еничеком и будет ему рассказывать обо всем, что знает сам. О жуках и бабочках, о цветах и машинах, о деревьях и старых временах. Кое-что ребенок забудет, но многое запомнит. Быть дедушкой — это тоже профессия! Это полезная работа, и никто тебя с нее просто так, ни с того ни с сего, не уволит…

Почтальон принес первую пенсию отцу 2 февраля. Но уже с 1 февраля он приступил к исполнению своих дедовских обязанностей.

14

Ян искал работу.

Какую работу мог искать поэт? Такую, к которой у него были способности.

Что умел поэт? Вне сомнения, он умел писать. Его печатали, а модный издатель Арношт Штраус-Колини сообщил ему, что был бы согласен издать томик его стихов, а также прозу о Сибири. Поэт умел мыслить. Московская подготовка была неплохой. А дипломная работа доказывала, что он разбирался и в методике. Его тянуло в старинную университетскую библиотеку в Клементинуме. В библиотеке работали его бывшие коллеги по факультету. Директором там после ухода старого немца из Штирии, проведшего в Праге пятьдесят лет жизни, был мрачный лирик, ученик Врхлицкого, член академии, в молодые годы автор витиеватых стихов Ондржей Вельский. Он Яна не принял. Зато с ним поговорил помощник директора доктор Хроуст.

Хроуста Ян знал по университету. До войны они вместе ходили на семинар к профессору Пастрнку. Ян давал ему свои конспекты. В 1914 году Хроуста не призвали, он окончил учебу и теперь уже восьмой год работал в университетской библиотеке.

— Так… Мартину? Что вам угодно? — Хроуст сидел за столом в стиле барокко. — Вам хотелось бы работать в университетской библиотеке… А не слишком ли поздно вы начинаете? Кто до тридцати лет не нашел себе подходящего места, тот, вероятно, не найдет его до смерти… Вы знаете генерала Горжеца? Он рассказывал недавно про вас в одной компании… Но по старому знакомству… Вот вам моя визитная карточка. Идите в министерство просвещения к советнику Опльту. Я ему позвоню.

— К доктору Вельскому я не попаду?

— Ни в коем случае, он простужен.

С визитной карточкой Хроуста Ян пошел в министерство просвещения.

Всегда, когда Ян шел по Карлову мосту, у него словно вырастали крылья. Что было причиной этого — раскидистая ли аллея святых, или же Влтава с серебряной плотиной на Кампе, или же величественный вид Града на холмах, — он не знал. Вот и сегодня он на время забыл, что идет во дворец Роганского к советнику Опльту с визитной карточкой в кармане и что эту карточку ему дал человек, с которым они когда-то были на «ты», но теперь он перестал так обращаться к Яну, потому что слышал, как генерал Горжец рассказывал о таких вещах, о которых ему лучше было бы помолчать, хотя бы ради себя самого.

Однако Ян выкинул из головы Горжеца и словно на крыльях пролетел через Малостранские ворота моста. Вдалеке промелькнула знакомая фигура. «Маша», — узнал ее Ян и поспешил вдогонку, но тут же понял, что идет всего лишь за воспоминанием.

Дворец Роганского маленький и опрятный. Пан советник Опльт сидел совсем один в своем кабинете, но Яна не впустили. Плохо выбритый служащий пробормотал:

— Вам придется подождать, у пана советника совещание.

Ян ждал час, другой.

— Долго будет это совещание?

— Этого никто не знает. Я пойду посмотрю.

Служащий приложил ухо к дверям пана советника. Покачал головой:

— Еще некоторое время придется подождать.

На водосточную трубу дворца Ностицкого уселся дрозд и весело запел.

«Сегодня впервые дрозда я слышал свист…» — вспомнил Ян первую строчку своего давнего стиха о мартовских Петршинах[11].

Наконец его впустили в кабинет. Советник Опльт восседал в глубоком кресле, теребя рукой поседевшую ассирийскую бородку. Лицо у него было желтое, глаза раскосые.

— Прошу, — полным достоинства голосом произнес он и показал на кресло. — Мне о вас звонили от доктора Хроуста. Изложите ваше дело.

Ян подробно все рассказал. Он хотел бы работать в соответствии со своими знаниями и способностями. Он хотел бы заняться научной деятельностью, лучше всего славяноведением. Он женат, и у него есть ребенок.