Гений разведки - Бортников Сергей Иванович

За исключительную простоту, надёжность, безотказность в работе.

А ещё — скорострельность.

Тысяча выстрелов в минуту — это вам не хухры-мухры! Поливать с такой частотой свинцом не способен ни один "шмайсер" в мире. Да что там вражий "шмайсер"? На тот момент — вообще никакая "импортная" в том числе союзническая хрень!

…Улучив мгновение, Подгорбунский подобрался к комкору на расстояние вытянутой руки и, ни слова не говоря, протянул ему заблаговременно написанный рапорт о переводе в механики-водители. Но тот лишь скривился в ответ:

— Погоди немного — не до тебя сегодня.

— Но ведь вы сами…

— Ситуация на фронте кардинально изменилась. К осени ты и так будешь воевать в танке — обещаю.

— Что ж… Ловлю на слове…

— Отставить… Что значит ловлю?

— Виноват! Исправлюсь!

— Тогда же встретишься и с одним нашим общим знакомым…

— С кем?

— Его имя, с твоего позволения, называть пока не буду. Хочу преподнести тебе небольшой сюрприз.

— Лады! — совсем не по Уставу, разочарованно выдохнул старший сержант и вразвалочку побрёл по накатанной дороге, на которой всё ещё стояли две уже разгруженные "полундры", в сторону позиций своих товарищей-бронебойщиков.

— Горбун! — вдруг донеслось ему вслед из кабины ближнего грузовика.

Володька резко, до боли в затёкшей после общения с генералом шее (устал всё время тянуть вверх подбородок!), повернул голову и, не моргая, уставился в бездонные, бесконечно синие глаза водителя, успевшего спрыгнуть с высокой подножки.

— Дровосек?

— Я, братан, я!

Они обнялись.

— Давно воюешь?

— Давно. Чуть ли не с первого дня! — Дровянников (а это был именно он!) роскошно улыбнулся, демонстрируя редкие и не самые здоровые зубы, покрытые жёлтым налётом, и протянул другу пачку дефицитного "Беломора" с уже оторванным уголком, из которого торчало несколько гильз — так на самом деле назывался полый мундштук папирос. — Будешь?

— Не откажусь. Курить — Родину любить!

(Да-да, и такие, как бы сейчас сказали, слоганы, были в тогда ходу у разбитных советских рекламщиков!)

— Согласен… А ещё, ты не поверишь, я как-то читал на одной дореволюционной пачке: "Наша продукция — идеал джентльмена, лучший друг спортсмена"[31].

Лихой водила по-зэковски согнул папироску под прямым углом, что сделало её похожей на курительную трубку, и, щёлкнув всё той же полюбившейся советским воинам неприхотливой "вдовушкой", поднёс пламя сначала к "курке"[32] собеседника, а потом и к своей, после чего надолго вперил взгляд в пока одну-единственную, но такую ценную и важную медаль, украшавшую новенькую, тщательно отутюженную гимнастёрку его некогда закадычного дружка:

— Шо, продолжаешь геройствовать?

— Ага! — сухо согласился Подгорбунский, догадываясь, что дальнейшая беседа с бывшим корешем будет не такой простой, как ожидалось.

— А я всё ещё думаю, рассуждаю, примеряюсь, присматриваюсь… Пока!

— К чему, если не секрет?

— Стоит ли проливать кровушку за власть, которая нас так истязала?

— За власть, может, и нет. А за свой народ — стоит? За матерей и отцов наших, за погибших товарищей, за обесчещенных невест, за Родину, за наш священный Союз, наконец, за Святую Русь! Извини за пафос, конечно.

— Во как ты запел, однако!

— И чем не нравится тебе моя незатейливая песня?

— Честно говоря, всем… Но, главное, интонацией — слыхал такое слово?

— Слыхал… А как же.

— Выходит, ты в самом деле завязал?

— Да. Причём, могу тебя заверить, окончательно и бесповоротно.

— То есть навсегда?

— Именно.

— Что ж… Понял.

Дровянников ещё раз как-то не по-доброму (может быть, с тщательно скрываемой завистью?) покосился на грудь нашего главного героя и… В тот же миг звенящую тишину обычного для среднерусской полосы смешанного перелеска нарушил мощный сигнал клаксона, исходящий со стороны второй "полундры".

— Жаль. Так и не успели до конца излить друг другу души. Но… Может, ещё встретимся… где-нибудь когда-нибудь… на необъятных просторах забугорной Палестины?[33]

— Там — точно нет. Гарантирую. А вот на фронте… Будем живы — обязательно свидимся!

— Замётано!

Забегая вперёд, скажу, что слово своё Михаил Ефимович, как всегда сдержал. Уже через несколько месяцев (если быть абсолютно точным — 8 сентября 1942 года) бригаду, в которой воевал старший сержант Подгорбунский, усилили 14-м танковым полком и, оперативно переименовав из первой мотострелковой в первую механизированную, включили в состав 3-го мехкорпуса, командовать которым назначили, естественно, всё того же генерала Катукова.

А военным комиссаром при нём утвердили Николая Кирилловича Попеля. (Вот, оказывается, о каком сюрпризе шла речь!)

Столь значительное укрепление нашей группировки на этом направлении было продиктовано намерениями советского главнокомандования провести в ближайшее время широкомасштабную наступательную операцию для того, чтобы наконец выбить ненавистного врага с занимаемых позиций.

И красные танкисты, сосредоточенные в районе деревни Антипино[34] (там, где река Лучёса впадает в Межу[35]), начали вовсю готовиться к предстоящему действу: восстанавливали свою боевую технику, ремонтировали мосты и дороги, приводили в порядок обмундирование и личное оружие, запасались провиантом, боеприпасами и горюче-смазочными материалами, чтобы наконец прорвать фронт и отбросить ненавистного врага как можно дальше от столицы нашей Родины Москвы. Конечной же целью и вовсе было провозглашено окружение и уничтожение вражеской группировки в районе Белый — Оленино[36], но в силу различных причин, — как объективных, так и субъективных — не получилось.

Не вышло! К глубочайшему сожалению всех участников этой (по планам) очень амбициозной операции.

Однако мы немного опередили события…

Чтобы не выбиться окончательно из нами же установленных жёстких рамок исторической хронологии, давайте попытаемся все вместе вернуться назад, в то славное, бескомпромиссное военное время, о котором мой сегодняшний сказ, и подслушаем беседу нашего главного героя с его давним знакомым и покровителем, на тот момент фактически исполнявшим обязанности заместителя командира корпуса по политической части (на самом деле, такую должность введут лишь спустя несколько недель — 9 октября 1942 года).

Сейчас же на календаре — 20 сентября, на удивление тёплый, ласковый, пахнущий увядающим разнотравьем, политым долгожданным ночным дождичком, выходной (если говорить о былой гражданской жизни), воскресный денёк!

Старт, начало прелестной, восхитительной поры, издавна именуемой на Руси бабьим летом.

Не очень ранее, но всё же утро.

Попель вдруг нагнулся и, разворошив вечнозелёный хвойный можжевельник, как говорят на его малой родине — верес; отсюда и первый месяц осени по-украински (да и старославянскому — вересень!), воскликнул:

— Белый!

— А вот ещё один! — немедля присоединился к "тихой охоте" удачливый по натуре Подгорбунский, исследовавший узенькую ложбинку в трёх метрах справа от комиссара. — И здесь — два! Ах, какие красавцы! Чистенькие, крепенькие, настоящие боровики… Но ведь вы, Николай Кирдатович[37], позвали меня вовсе не для того, чтобы вместе наслаждаться щедрыми дарами осеннего леса?

— Кирдатович… Давно меня так никто не называл, — протянул замполит. — Запомнил, стало быть, шельма?

— Да.

— Вот и славно… Однако впредь, во избежание неуместных вопросов, неминуемо влекущих за собой всяческие неприятности, лучше зови меня, как все, Кирилловичем. — Он лукаво прищурился и продолжил заранее подготовленную атаку: — В партию большевиков, случайно, вступить не желаешь, а?