Последний джентльмен (пер. О.Нартовой и И.Петрушкина) - Клиффорд Саймак

— Нет! — воскликнул Харрингтон.

Мэдисон покачал головой.

— У вас очень странная раса, Харрингтон!

— Моя раса! — закричал Харрингтон, — Вы говорите, как будто…

— У вас есть сила, — продолжал Мэдисон, — но вас нужно подталкивать, чтобы вы ощутили ее. Вас нужно ободрять, за вами нужно ухаживать, вам нужно дать проблемы и поставить перед опасностью. Вы очень похожи на детей. Мой долг, Харрингтон, моя клятва, моя главная обязанность — пробудить в вас силу. И я не позволю ни вам, ни кому-либо другому помешать мне выполнить свой долг.

Вот она, правда, кричащая о себе в запоздалом узнавании! Она всегда была таковой, сказал себе Харрингтон, и он давно должен был увидеть это.

Он взмахнул молотом в одном рефлекторном движении, с ужасом и отвращением, и услышал крик, как-будто кричал кто-то другой, а не он сам:

— Черт побери! Да вы же не человек!

И в то время, как молот описывал дугу, Мэдисон отшатнулся, лицо и руки его менялись, тело тоже — хотя изменение — не самое подходящее слово. Как будто тело, лицо и руки того, кто был Мэдисоном, с облегчением возвращались к своей обычной форме, после того как их держали в заключении в человеческом теле. Человеческая одежда разорвалась и висела клочьями. Он был больше или казался больше, как будто был вынужден сжиматься, чтобы соответствовать человеческим стандартам, но он был гуманоид, и лицо его существенно не изменилось, оставаясь по-прежнему человекообразным, хотя приобрело слабый зеленоватый оттенок.

Молот звякнул о стальную поверхность мостика, и Существо, бывшее Мэдисоном, двинулось вперед с чуждой человеку уверенностью. А со стороны Харви донеслась волна гнева и раздражения — отцовского гнева против непослушного ребенка, который заслужил наказание. И наказанием этим была смерть, потому что никакой непослушный ребенок не должен мешать выполнению важнейшего долга. И когда эта бушующая ярость ворвалась в его мозг, Харрингтон ощутил единство машины и чужака, как будто они двигались и действовали как нечто единое. Послышались фыркающие кашляющие гневные звуки, и Харрингтон обнаружил, что, согнувшись, напрягая мышцы, движется к чужаку, явившемуся из тьмы, окружающей его пещеру. Он двигался почти на четвереньках, и, преодолевая страх, чувствовал огромную силу в своем грубом зверином теле. На мгновение он был ошеломлен, осознав, что фырканье и кашель исходят он него самого, но это мгновение прошло: теперь он точно знал, кто он и чего хочет. Все другие мысли и воспоминания были поглощены звериным желанием убивать. Он схватил чужака, рвал его плоть, ломал кости и в этой жестокой схватке едва замечал удары когтей противника.

Послышался ужасный крик боли и агонии откуда-то извне, и все кончилось. Харрингтон скорчился над телом, лежащем на полу, удивляясь рычанию, все еще доносившемуся из его горла. Он выпрямился, взглянул на свои руки и в тусклом свете увидел, что они красные. А крики Харви из ямы превратились в стон.

Пошатываясь, Харрингтон добрался до перил и посмотрел вниз: из всех соединений Харви вытекали струи какой-то темной жидкости, как будто жизнь и разум уходили из него. И где-то голос (голос?) говорил: ДУРАК! ПОСМОТРИ, ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ, ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ! ЧТО С ТОБОЙ ТЕПЕРЬ БУДЕТ?

— Мы пойдем дальше одни, — ответил Харрингтон, не последний джентльмен и уже не неандерталец. На одной руке у него был порез, оттуда сочилась кровь; лицо было влажно и болело, — но в целом все было в порядке.

МЫ ВЕЛИ ВАС ПО ДОРОГЕ, — говорил умирающий голос, теперь слабый и далекий. — МНОГО СТОЛЕТИЙ МЫ ВЕЛИ ВАС…

— Да, — подумал Харрингтон, — да, мой друг, вы правы. Некогда был Дельфийский оракул, а сколько попыток направить мысли до него? И как хитро — раньше оракул, а в наши

дни аналитический компьютер. А где же в промежутке — в монастыре? Во дворце? В какой-нибудь конторе? Хотя, возможно, операция не была постоянной. Возможно, толчки нужны лишь в кризисные моменты. И какова истинная цель? Направлять ковыляющую поступь человечества, заставлять людей думать так, как нужно чужакам? Или формировать человечество в нужном для чужаков направлении? И какой была бы человеческая культура без вмешательства извне? И он сам, — был ли он тем, кто должен вынести окончательный приговор столетиям этой работы? Не в своих словах, конечно, а словами этих двух — одного в яме, другого — на мостике. А может, их было не двое? Может, это одно существо?.. Может ли быть, что это лишь части одного существа, которые не могут жить друг без друга? Когда умер Мэдисон, умер и Харви.

— Беда в том, приятель, — сказал он, обращаясь к лежавшему на полу существу, — что во многих отношениях вы были слишком близки к людям. Вы действовали тайно и совершали ошибки.

И самая грубая ошибка то, что они позволили ему описать неандертальца в одной из ранних книг.

Харрингтон подошел к двери, остановился и бросил взгляд на скорченное тело на полу. Через час или два его найдут, и, вероятно, вначале решат, что это Мэдисон. А затем заметят перемены и поймут, что это не Мэдисон. Они будут очень удивлены, тем более, что сам Мэдисон исчезнет. Они будут удивляться и тому, что случилось с Харви: он больше не будет работать. И отыщут молот! Молот! "Боже, — подумал он, — я чуть не забыл про молот!" Он повернулся, схватил его, ужасаясь при мысли о том, что было бы, если бы он забыл молот! На нем отпечатки пальцев, и полиция потребовала бы рассказать все, что он знает. Но ведь и на перилах могут быть отпечатки пальцев! Нужно их стереть!

Он достал платок и принялся вытирать перила, удивляясь в то же время, зачем он это делает. Ведь ему не может быть предъявлено никакое обвинение.

— Невиновен? — спросил он себя. Может ли он быть уверен? Был ли Мэдисон злодеем или благотворителем? Узнать это уже невозможно!

Человеческая раса так прочно встала на подготовленный для нее путь, что теперь вряд ли свернет с него. Весь остаток своих дней он будет гадать, правильно ли поступил. Он искал знаков и предзнаменований. Он гадал, неужели все тревожные события, о которых он читал, предотвращались существом, что лежит теперь на полу. Все ночи ему придется бороться с кошмарами об идиотской судьбе, которую вызвала его рука.

Харрингтон вытер перила и пошел к двери. Протер ручку и закрыл двери за собой. И — заключительный жест — он развязал полы пиджака Ни в вестибюле, ни на улице никого не было, и он смотрел вдоль улицы в бледном холодном свете утра. Он сжался от утреннего света и от улицы, которая была символом мира. Ему казалось, что улица кричит, кричит о его вине. Харрингтон знал: есть путь, есть возможность забыть все это, стереть из мозга и оставить позади. Даже в этот час есть дорога, ведущая к комфорту, безопасности и даже, да, к самодовольству и ограниченности, и его сильно искушала эта судьба. Не было причин, мешающих воспользоваться ею. Кроме него, теперь никто не проиграет и не выиграет от этого. Но он упрямо покачал головой, как бы отбрасывая эту мысль.