Кельтская волчица - Виктория Дьякова

— Ну, прости, прости меня, браток, — извинительно смягчился Федор Иванович, — знаешь, что не со зла я. Столько уж годов душа в душу. Только вот все же скажи мне тогда, Ермило, отчего же нас с тобой поутру видения одолели? От старости уж, что ли… Чудно, чудно все.

Доезжачий только молча пожал плечами в ответ и снова нахлобучил шапку с кожаным верхом.

Овраг, поросший молодым чистым лесом, начинался от самого жнивья и упирался в блестевшее на солнце болото. Расселина была довольно глубокой, внизу неровно покрытая замшелыми камнями. Когда ехавший впереди Данилка подал князю Федору Ивановичу знак, что нашел убитого кобеля, старый князь придержал коня, поджидая Лизу, печально ехавшую в самом конце.

— Ты, доченька, уж больше не смотри, не нужно тебе, — заботливо попросил он княжну, оправив сбившиеся на плечо ее светлые, волнистые волосы: — хватит уж тебе, налюбовалась. Мы с Ермилой сами посмотрим. Ты уж здесь подожди. Мы скоро обернемся, — так пообещал, но на самом деле все оказалось даже быстрее, чем сам себе князь предполагал.

Как приблизился князь Федор Иванович к краю оврага — сперва и не разглядел ничего толком. Все трава порыжевшая, кусты ивы погнутые, мох темно-серый болотной сыростью пахнет. Где, чего уж углядел глазастый молодец Данилка? Хотел уж поворотиться, спросить, чтоб указали ему. Да тут оно само открылось взору. Огромный серый ворон вылетел из ивняка — закружил, закружил над кустами, те ж как будто сами и отогнулись.

— Вот он, вот, — шепнул князю Ермило и схватив хлыст, замахнулся им на пронзительно кричащую птицу у них над головами:

— А ну, пошел прочь! Пошел прочь, трупоед, сатанинское отродье! Увязался от самой усадьбы. Одно только несчастье от тебя. Откуда взялся-то! Только бросив взгляд на разорванную на многие части собаку, лежащую в огромной луже крови посреди полуоблетевших листьями ветвей, князь Федор Иванович почувствовал дурноту и от головокружения едва не упал с лошади. Заметив, что князь побледнел, Лиза в волнении тронулась к нему — зная слабое здоровье отца она боялась, как бы не случилось что-то ужасное. Но ее опередил Ермила — забыв про ворона, он подхватил под уздцы лошадь князя и отвел ее в низину, подальше от оврага. Там и нагнала их Лиза. Приняв из рук стремянного флягу с настойкой, Ермила дал отхлебнуть из нее Федору Ивановичу.

— Это ж просто дьявол знает, что такое, Господи прости, — едва отдышавшись в рукав, проговорил старый князь, раскрасневшийся кумачом, — вот скажи, Ермила, разве волк так порвет. Это ж даже медведь так не порвет. Что ж творится — то, что ж… — он закашлялся, покачнулся, опершись на руку Лизы, — так и удивляться нечего, — продолжил, чуть погодя, — что Арсений отступился и предпочел ноги уносить подобру-поздорову. Всяк бы на его месте также поступил. Ох, и тварь, ох, и тварь, по всему видать, — Федор Иванович еще покачал головой.

Прозвучал выстрел. Надоев вороном, Данилка пальнул по нему из ружья. Совершив пируэт, птица взмыла высоко, превратившись в едва заметную точку между облаками — только несколько перьев ее упало на землю, прямо перед пегой Лизиной лошадкой. Та встрепенулась и заржав, отскочила в сторону, так что княжна едва удержалась в седле. Стремянной Митька, спрыгнув с седла, поднял два вороньих пера. Они мрачно переливались черненным серебром, но только луч солнца упал на них на ладони Митьки — сразу же съежились как на огне и превратились в пепел. Порывом ветра их сдуло на траву, под изумленными и испуганными взглядами охотниками.

— Это просто дьявол знает, что такое, Господи прости, — снова пробормотал князь Федор Иванович и вытянув из-за одежд образок в золотом окладе, поцеловал его: — Матушка-Богородица, заступись, одолела нечистая…

Достав шелковый синий платок, вышитый по краям серебряными травами, — его по старой дедовской привычке князь Федор Иванович носил не в кармане, а в шапке, — он смахнул навернувшиеся на глаза слезы. Всплыли в памяти у Федора Ивановича залитое кровью человеческое лицо, вытаращенные мертвые глаза и обнаженные как у черепа челюсти, виденные в черной промойной воде. Обратившись к притихшим спутникам своим, он решил:

— Едем, не медля едем же домой. Я хочу скорее увидеть Арсения. Пусть он мне расскажет, что же за чудовище этакое напало на них.

На поварне княжеского дома назойливо жужжала полусонная, осенняя муха, прицепившись к нагретому полуденным солнцем окну.

Закрутив рукава широкой домашней телогреи, отороченной куницей, — чтоб не замарались, — княгиня Елена Михайловна саморучно месила в деревянном чане тесто для смесного пирога, из муки пшеничной пополам со ржаной и рассказывала матушке Сергии, сидевшей перед ней с Евангелием на коленях, об Арсеньевой зазнобе, графине Катеньке Уваровой:

— На балу у Павла Александровича Строганова при девице той женихов собралось видимо-невидимо. Так и есть отчего. Батюшка ее Семен Федорович, при государыне Екатерине Алексеевне провиантский генерал — майор, как преставился, так почитай все состояние дочери младшенькой отписал. А двух сынов оставил самих богатых невест себе искать. Нынче ж в сезоне вывела девицу матушка Дарья Ивановна показываться — сразу слух прошел о богатом ее приданом. Вот уж тут и слетелись голуби, ворковать вкруг нее. А наш Арсюша не растерялся, на все звания да регалии прочих не глядя, возьми да и спроси у Катерины самой с политесом: «Не позволите ли, мадемуазель, в бальный агенд на мазурку записаться». Она ж покраснела вся от смущения, говорит чуть слышно: «Как странно, месье Прозоровский, вот как раз мазурка у меня и свободна нынче…»

— А собой ли хороша мадемуазель Уварова? — спросила, подняв от чтения глаза, матушка Сергия: — должно ль образована?

— Что ты, как хороша еще да умна! — отвечала ей Елена Михайловна, не скрывая восторга, — с нею лучшие учителя по всему Петербургу французским и английским занимались. При том на фортепьяно она чудно играет. Французскую литературу преподавали ей, рисование, танец опять же. Я ведь в переписке с тетушкой Катенькой, Александрой Ивановной Щербатовой состою, так она мне про все пишет, что Катеньке преподают, а я то мадам де Бодрикур передаю, чтоб она и с моей Лизонькой тем же занималась. Что ж до внешности Катенькиной, так сама я ее не видала, но Александра Ивановна писала мне, будто вся прелесть ее столь по детски кроткая и ясная, что даже представить себе умилительно — небольшая белокурая головка, тонкая красота стана, глаза синие, столь доверчивые и правдивые… Ой, матушка Сергия, что сказать, — княгиня Елена Михайловна, оторвавшись от работы своей, мечтательно вздохнула, — если б угораздило Арсения на Катеньке жениться, мы бы с Федором Ивановичем только счастливы были. И по приданому, и по характеру, и по лицу — лучшего и не желали бы.