Ты приходи к нам, приходи. - Виктор Голявкин

Я и не знал, что в лагере есть кто-нибудь, я думал, все уехали, а там, оказывается, ещё какой-то персонал остался. Они, видимо, после вчерашних хлопот отдыхали.

Хожу я среди тишины и вспоминаю, какая здесь весёлая обстановка была.

Первым я повара увидел.

Он как следует зевнул и говорит:

— Здравствуй, не хочешь ли кочерыжку?

Я от кочерыжки отказался, тогда он ещё раз зевнул:

— Не хочешь и не надо.

Стоит и зевает.

— Дикая скука какая! С Васькой в город, что ли, уехать? Или не уезжать?

— С каким Васькой? — спрашиваю.

— Да вон.

Гляжу вокруг, никакого Васьки нету. Только крытая такая продуктовая машина стоит, я сразу её даже не заметил.

А повар говорит:

—...так вот я и думаю, может, мне на ней поехать, да время даром не терять. Одно дело — сотни ребят накормишь, а другое дело — себя самого накормишь. Одно дело — ходят вокруг тебя ребятки, довольные, весёлые, и говорят: «Вкусно, товарищ повар!» А другое дело — самому себе говорить: «Вкусно, товарищ повар!» Это вещи разные, противоположные...

Я дверцы кузова открыл и внутрь заглянул. Темно. Сплошная пустота. Только тряпка в углу. А пахнет не то мясом, не то луком, не то сыром.

А повар продолжал:

Васька поедет, когда проснётся, ему без руля здесь тоже делать нечего. Ему так же муторно тут сидеть без всякого дела. Так вот я и считаю, что вполне стоит мне вместе с ним отправляться. На какое-нибудь культурно-массовое мероприятие в городе сходить. А утречком сюда на электричке возвратиться. А как некоторые там на солнышке лежат пузом кверху, так мне эта затея так же муторна, как ничего не делать. Помылся в озере, да и вышел. А чего лежать-то? Как некоторые завалятся с утра и лежат, лежат, словно померли. Да они и есть помершие, раз лежат. Живой человек лежать не будет. Он двигаться будет. Он будет действовать. Кашу варить. А полежать, браток, ещё время придёт. Так что я против этого. Кочерыжку хочешь?

Я опять от кочерыжки отказался, а он продолжал:

— Вот ты, к примеру, какое призвание имеешь? К чему у тебя душа лежит? К какому такому делу?

— К шахматам, — говорю.

— Шахматы — это хорошо!

Он задумался.

— Никогда я в шахматы не играл. В домино играл. Ну, это игры, спорт. А ещё к чему у тебя душа лежит?

— К математике.

— Отлично! Хорошо! Бухгалтером, значит, будешь?

— Может, и бухгалтером, а может, и учёным.

— Ишь ты, хватанул!

Он посмотрел на меня как-то внимательно, серьёзно и сказал:

— Это хорошо! Хочешь кочерыжку?

Вздохнул и опять начал рассуждать: поговорить он, видно, здорово любил.

—...вот, к примеру, ты математик, а я повар. Сколько ты ни считай, да ни высчитывай и ни рассчитывай, а если без обеда тебя оставить, каши-маши тебе не сварить, то и гроб всей твоей математике, ага! Как это у вашего поэта там сказано: повара всякие нужны, повара всякие важны! Так?

Я поддакивал да головой кивал.

—... а я люблю детей, которые едят крепко. Вот у нас тут такой Санька был — да ты с ним приходил, — во ел! Всё добавки просил. Так я ему с таким удовольствием, с такой радостью добавки отпускал, ты же понимаешь, — давай, милый, ешь, поправляйся да Александра Васильевича вспоминай. Я к этому делу творчески подхожу. Я тому человеку, кто ест крепко, специально, особо нажарю, особо наварю, вот так! А кто мало ест — нехорошо...

— Ем-то я хорошо, — сказал я, — только мне не везёт...

— Если будешь есть хорошо, то и повезёт. Это я тебе верно говорю. Ты меня послушай и есть продолжай, и увидишь. Только в чём же это тебе не везёт, если не секрет?

— Ребята все уехали, а я остался...

— Другие приедут.

Нет, он меня не поймёт. Он меня никогда не поймёт...

— А вот почему, — спрашиваю, — некоторые люди не женятся до самой старости?

— Чудаки, значит.

Я его и спросил:

— А вы не чудак?

— Это отчего же? — спрашивает.

— А оттого, что вы всем кочерыжки предлагаете...

— Ну, малец, — говорит. — Голова! Математик! Теперь- то я вижу, что ты математик, да ещё шахматист!

Мне неприятно стало, что он так меня называет, и я его спрашиваю:

— Когда же Вася придёт?

— Да вон идёт!

Вася-шофёр подошёл к машине, а повар ему:

— Ну, Вася, этот малец уморил меня, сущий цирк, ты бы, вместо того чтобы спать, пораньше явился этого математика послушать. Уличил меня, значит, что я всем кочерыжки предлагаю...

Он смеялся, а шофёр, весь заспанный, видать, не умылся ещё, посмотрел на него удивлённо, да и к машине пошёл. В кабину залез и тут же вылез.

Я постарался

«А ты постарайся!» — вот так Санька мне и кричал, когда уезжал...

А ты постарайся...

Я возле машины стоял, а вокруг никого.

Я в кузов влез.

Дверцы плохо закрывались, и я всё возился, чтобы они получше закрылись. Но с моей стороны ручки не было, и щель оставалась.

Я в угол пополз.

Сел на тряпку в углу. И на щель смотрю.

Я представил себе: приезжаю... мы с Санькой обнимаемся и вспоминаем про поход... потом я обнимаюсь с другими ребятами и, может быть, даже со Светланой Савельевой... Эх, в кино вместе сходим... Из кино вместе выйдем... По улицам пойдём... к кому-нибудь зайдём... может быть, к Светлане Савельевой зайдём... а там нас чаем угостят... с пирожными... а может быть, с вареньем... её родители будут хлопотать вокруг и приговаривать: «Ах, ах, ах, так, значит, вы вместе с моей дочкой были? Вместе в поход ходили?.. Друзья, значит?.. Господи ты боже мой, радость-то какая!.. Чем бы вас ещё угостить... пейте, закусывайте, не стесняйтесь, ах вы мои милые, усталые, утомлённые, не налить ли вам ещё?.. Вместе, значит, были — ах как хорошо!..» Света дует на чай и на меня смотрит, а я смотрю на неё и тоже дую на чай...

Я всё это так хорошо представил, как вдруг что-то щёлкнуло и такая темнота стала, какой я никогда в жизни не видывал.

Это щёлкнула дверь. И не стало щели.

Машина поехала, и ничего — подумаешь, темнота! — ничего в этом нет такого!

Я даже песенку запел, а слова там такие были: «Еду, еду я по свету...», а дальше какие слова, я забыл.

Я всё вспомнить хотел и не мог.

Дальше, кажется, «телеграммы развожу»: «Еду, еду я по свету, телеграммы развожу...», нет, «письма развожу...», а может быть, не письма?

Вспоминаю, что там развозят, как вдруг (этого я никак не ожидал!) меня с места сорвало и в сторону дверей бросило.

Дорога, наверное, плохая, подумал я.

Пополз я обратно в свой угол.

Сел там, схватился за тряпку, но, несмотря на это, меня вместе с тряпкой в другой угол бросило.

Ну, так и есть, плохая дорога, совершенно ясно!

Лучше уж буду в этом углу сидеть, не всё ли равно, в каком углу сидеть!

Не успел я об этом подумать, как меня в прежний угол швырнуло, там, где я раньше сидел, а тряпка осталась.

Какая-то безобразная дорога!

Ползу к тряпке. Кругом темнота. Ведь, кроме как на этой тряпке, мне сидеть совершенно не на чем. А пол железный. Не хватает ещё на железе сидеть! Мне мама строго-настрого наказывала ни в коем случае на железе и на камне не сидеть.

Ползал, ползал, пока эту тряпку не нашёл.

«У прохожих на виду...» — вот какие там были слова, а вовсе не «телеграммы развожу», как это мне сначала показалось. «...еду, еду я по свету у прохожих на виду...», — меня к потолку подняло, и я понял, что потолок тоже обит железом — так же, как пол.

А когда меня бросило в стену, я даже удивился, как раньше не заметил, что стена тоже обита железом.

Нет, петь мне уже не хотелось.

Меня всё швыряло.

Я встал, руками упёрся в потолок, а ноги расставил как можно шире.

Меня тут же сшибло. И я покатился.

Запутался в тряпке.

От тряпки пахло всем.

«У прохожих на виду», — нелепо мелькнуло в голове.

«Ну, а если не доеду, всё равно пешком дойду», — вот какие там были дальше слова!

Лучше бы пешком дошёл, подумал я.

Я вылез из тряпки. Нет, по-моему, это был какой-то мешок.

Я стал думать: мешок это или не мешок. Похоже, что мешок. А может, не мешок. Может, это только кажется, что мешок, а на самом деле просто тряпка. А если это тряпка, почему же я тогда из неё с трудом вылез?

Трясти перестало. Это, значит, на асфальтовую дорогу выехали, а если на асфальтовую дорогу выехали, —значит, скоро в город приедем.

Всю асфальтовую дорогу я о Свете Савельевой думал.

— Эх, Света, Света... — сказал я.

Машина резко затормозила, и я уже приготовился вылезать, но дверь не открывали, и я стал барабанить кулаками, чтобы открыли. Я долго ещё барабанил ногами, но дверь так и не открыли, и... дальше поехали. Тогда я догадался, что, наверное, шлагбаум был, а это значит — скоро город будет.

Опять стало швырять.

Я сразу догадался, что мы с асфальтовой дороги съехали на неасфальтовую.

Едем долго.

Кошмар!

Наконец мы останавливаемся и стоим.

Я изо всей силы, с разбегу, наваливаюсь на эту дверь и вываливаюсь на землю.