«Окопная правда» Вермахта. Война глазами противника - Артем Драбкин

– Что вы думаете о русских пулеметчиках?

– Как и у нас, были плохие стрелки, были хорошие. Если бы русские плохо стреляли, у нас не было бы столько потерь. Русских снайперов мы боялись.

– Вы начали вашу войну в России 22 июня 1941 года?

– Нет, мы были еще в Польше, стояли во фруктовом саду. Командир роты вечером 21 июня зачитал нам обращение Гитлера. Я подумал, переживу ли я эту войну. 22 июня мы вошли на Украину. В этот день, 22 июня, мы в боях не участвовали, по всей вероятности, мы были в резерве.

У меня есть фото, сделанное в этот день. Далеко впереди мы видели большой взрыв. Говорили, что там взорвался русский склад боеприпасов. Запомнился первый сильный русский артиллерийский обстрел. Он пришелся по месту, где мы еще полчаса назад спали в сене. Деревня, из которой мы только что вышли, была практически уничтожена. Это очень сильно на меня подействовало.

– Перед началом войны у вас было ощущение, что война неизбежна?

– Знаете, такой молодой парень не очень соображает, что вообще вокруг происходит. Как молодой человек, я знал только, что никуда убежать я все равно не могу, что я сейчас здесь и что мои товарищи тоже здесь. Мы радостных песен, когда война началась, не пели. И нам всегда говорили, что мы воюем против коммунизма. Начало войны не было большим сюрпризом. Мы видели приготовления и знали, что они ведут к войне. До 1936 года мой отец работал на железной дороге. С приходом Гитлера к власти на воротах его предприятия, где работали 6000 человек, вывесили транспарант: «Это предприятие на 100 процентов состоит в Немецком Трудовом Фронте». А мой отец не вступил. Тогда директор Гольвицер, я знал его виллу на озере, вызвал моего отца и сказал: «Господин Загер, у вас семья и трое детей, подумайте еще раз». Мой отец отказался и был уволен. Он был религиозным, а у них в столовой повесили транспарант, на котором было написано, что попов надо повесить на кишках последних евреев – абсолютно радикальный, антихристианский плакат.

– Как сложился ваш первый бой?

– Когда начали стрелять, мне, как молодому человеку, сначала было страшно. Я старался особо не высовывать голову, когда это было не нужно, особенно после того, как на восьмой день войны мой командир взвода, старший фельдфебель, был застрелен в голову, определенно снайпером.

– Вы тогда знали о приказе о комиссарах?

– Да, такой приказ был, но я, скорее всего, о нем узнал, только когда вернулся на родину. Комиссаров я видел. У нас был приказ зачистить лес у Копенковата. Наши самолеты разбросали там листовки с предупреждением, что кто не сдастся, тот будет расстрелян. Утром мы зачищали лес, я был простой егерь, возле меня шел товарищ с автоматом. В 20 метрах от нас рос кустарник, который нам показался каким-то ненатуральным. Это был замаскированный окоп. Оттуда раздался выстрел, мой товарищ с автоматом упал мертвый. У фельдфебеля была группа с огнеметами. Они дали струю по этому кустарнику, оттуда выскочил комиссар с одним или двумя солдатами. Тогда этот унтер-офицер его застрелил.

– В начале войны, на Украине, вы встречались с контрударами русских танков и авиации?

– Да, мы один раз пережили русскую танковую атаку, когда я был в так называемом передовом дозоре.

Дозор состоял из двух полугусеничных тягачей. В первый раз за долгое время я не шел, а ехал. Мы вырвались на 10 километров вперед. Неожиданно появились 15 русских танков. В качестве укрытия у нас было только хлебное поле. Если бы танки поехали дальше, на это хлебное поле, я бы сейчас вам этого не рассказывал. Хорошо, что с нами был артиллерийский наблюдатель, который вызвал огонь артиллерии, и танки ушли.

– Налеты русской авиации?

– Да, когда мы отступали с Кавказа, мы шли по лесам, потому что на дорогах было опасно из-за авиации.

– А в 1941 году была русская авиация?

– Нет. С самого начала у немецкой авиации было существенное преимущество.

– Вы стреляли по самолетам?

– Да, я могу вспомнить. Это было во время наступления, мы шли по очень пыльной дороге. Полк шел колоннами, как в мирное время, не рассредоточившись. Прилетели самолеты, и мы от них отбивались только нашим стрелковым оружием. Был такой случай на зимней позиции на реке Миус, восточнее Сталино, зимой 1941 года летел большой русский бомбардировщик и 3 или 4 самолета сопровождения. И два русских самолета столкнулись. Я сам видел.

– Зимой 41-го вы получили зимнее обмундирование?

– Теплой одежды не хватало. У меня была только зимняя шинель. Уже к весне мы получили хорошую зимнюю одежду. Гитлер думал, что он будет в Москве еще до начала зимы. Этого не произошло, хотя немецкие генералы его, по всей видимости, заранее предупреждали. Мы, конечно, мерзли. Я от холода получил воспаление почек. Меня отвезли в госпиталь в Сталино. Врач в лазарете мне сказал, что, если бы меня привезли на день позже, со мной было бы то же самое, что с товарищем, который вчера умер. Через три или четыре недели меня выписали. Условия в лазарете были крайне примитивные. Это был простейший бункер, туда надо было вползать, там воняло, и было очень сыро.

– У вас были ХИВИ? Когда они появились?

– Да. Я не помню, чтобы они были у нас в роте. Как я уже рассказывал, русские пленные выносили раненых немцев. В плену, работая в шахте, я встретил одного русского, который мне рассказал, что был ХИВИ. От него я, собственно, и узнал об их существовании. Он не был nachalnik, но у нас был начальником группы.

– Были перебежчики с русской стороны?

– Только единичные случаи. Массовая сдача в плен была только, когда мы окружили русских под Уманью. Те, кто ночью пытался прорваться у Копенковата, были расстреляны из противотанковых пушек.

– Что вы думали о вашем противнике, о русских в целом?

– Я думал, что они точно такие же бедные свиньи, как мы. Мы должны были подчиняться приказам. Понятно, что, чем воевать, русские лучше бы сидели на своих datchka, но приказ есть приказ.

– А боевые качества? Они были храбрые, трусливые, жестокие?

– В целом трудно сказать. Были некоторые, которые позволяли себе всякие гусарские штуки, чтобы их наградили. У нас тоже такие были. В целом нельзя сказать, что русские в своей массе были очень воодушевлены войной. Возможно, к концу войны у них было по-другому, потому что они уже знали, чем дело закончится.

– Самое опасное русское оружие?

– Я думаю, что минометы. От них очень тяжело было защититься. Как-то раз мы расположились за сеновалом, думали, что нам ничего не угрожает, и тут прилетело… И сталинский орган.

– Вы сами попадали под сталинский орган?

– Да, один раз. Я думал, что это мой последний час. Это было недалеко от Мишкольц, в Венгрии. Мы только пришли на эту позицию и только начали окапываться. Один товарищ уже вырыл щель, и когда сталинский орган нас накрыл, он туда прыгнул, а я прыгнул на него. Слава богу, они промазали на 200 метров.

– У вас были прозвища для русского оружия?

– У русских была маленькая пушка, очень быстрая, мы ее называли ратш-бум. Ночью летал маленький самолет, у нас говорили, что он бомбы руками сбрасывает, мы его называли кофемолка. Он был очень опасный. Даже если вы на расстоянии 2–3 километра от фронта и зажгли сигарету – через очень короткое время рядом разорвется бомба. Они не давали отдыхать. Ты никогда не знаешь, упадет ли еле-дующая бомба прямо в тебя или нет. Потери от них местами были, но оружием, решившим исход войны, они точно не были.

– У вас было личное оружие?

– Нет. Я у русского офицера в окружении взял маленький пистолет, в коричневой кобуре на ремне. Еще я у него взял перископ. Потом я его потерял. Пистолет я как-то хотел взять с собой в разведку, но обнаружил, что в нем нет патронов.

– Вы использовали русское оружие?

– Нет. У нас были наши пулеметы и МР – пистолеты-пулеметы. Моих товарищей я никогда не видел с русским оружием.

– Еще какие-нибудь трофеи были? Водка?

– Нет, ничего. Продукты мы иногда брали, да. На Кавказе, я был в разведке, мы выбили русских из ущелья, у них там, в укрытии, на костре был котел с супом, хлеб, сахар. О стрельбе мы сразу думать перестали, забрали хлеб и сахар, а суп вылили, чтобы русским жизнь медом не казалась. Тут русские атаковали, и мы удрали.

– Вам давали водку?

– У нас был так называемый маркитантский ларек, в котором продавали шоколад, кексы, французский коньяк и так далее. Такие вещи нам давали до конца войны, не каждый день. Когда были тихие дни, что-то такое мы получали. Я не помню, чтобы там была водка, немецкая армия получала французский трехзвездочный коньяк, одна бутылка на пять человек. Коньяк был всякий раз разный. Если мы четыре-пять дней стояли на одном месте и было тихо, мы отходили назад, чтобы помыться, и там снабжение выдавало такие вещи.