Балканские призраки. Пронзительное путешествие сквозь историю - Роберт Каплан

Кардинал Степинац, символ Хорватии конца 1930–1940-х гг., – оружие против Милошевича, сербского символа 1990-х гг., и наоборот. Поскольку в Загребе история не движется, конец 1930-х – 1940-е гг. все еще кажутся настоящим временем. Нигде в Европе с наследием военных преступлений нацизма не разобрались так плохо, как в Хорватии.

В городском ландшафте Загреба главную роль играют объем и пространство; цвет имеет второстепенное значение. Городу, чтобы показать себя, не нужен солнечный свет. Облачность – хорошо. Ледяной моросящий дождь – еще лучше. Я прошел под дождем сто метров от здания железнодорожного вокзала до отеля «Эспланада». Это огромное, цвета морской волны сооружение, которое легко принять за правительственное здание, демонстрирующее роскошь декаданса – восхитительный сумрак – эдвардианской Англии или Вены периода fin-de-siècle. Я вошел в ребристый, из черно-белого мрамора вестибюль с зеркалами в золоченых рамах, бархатными гардинами и ламбрекенами и малиновыми коврами. Мебель насыщенного черного цвета, плафоны светильников – золотисто-зеленого. Вестибюль и ресторан похожи на художественную галерею, картины которой вызывают в памяти вселенную Зигмунда Фрейда, Густава Климта и Оскара Кокошки: модернистская иконография, указывающая на социальный распад и торжество насилия и полового инстинкта над властью закона.

Славенка Дракулич – журналистка из Загреба, которая пишет по-хорватски для местного журнала Danas («Сегодня») и по-английски для New Republic и Nation. На ней дизайнерские темные очки, в волосах ярко-красная ленточка, идеально гармонирующая с красной кофточкой и цветом помады. Она, как и другие женщины в баре отеля, одета с щегольством, дополняющим дерзость оформления интерьера отеля. Общая идея вычитывается безошибочно: несмотря на бедность, организованную коммунистами, сырые, плохо прогреваемые дома и скудные магазинные витрины, мы, хорваты, римские католики, а Загреб – восточный бастион Запада; ты, гость, все еще в орбите Австро-Венгрии, Вены, где практически изобрели современный мир, и не смей забывать об этом!

Славенка, жестикулируя пальцами, которые порхают, как крылья бабочки, разъясняет мне югославскую дилемму. «Тут у нас не Венгрия, Польша или Румыния. Скорее это Советский Союз в миниатюре. Например, в Литве происходит одно, в Таджикистане – другое. В Хорватии происходит одно, в Сербии или Македонии – совсем другое. Каждая ситуация уникальна. И легких проблем не бывает. Из-за того что Тито порвал со Сталиным, враг Югославии всегда был внутри, а не вовне. Многие годы нас дурили тем, что было только иллюзией свободы».

Я сразу уловил, что контрреволюция в Восточной Европе захватила и Югославию. Но, поскольку давление недовольства распространялось по горизонтали, в форме борьбы одной группы с другой, а не по вертикали – против коммунистической власти Белграда, революционный путь Югославии оказался вначале более извилистым и, соответственно, более искаженным. Именно поэтому внешний мир до 1991 г., пока не началась война, не обращал на нее внимания.

Не надо обладать даром предвидения, чтобы понять, что последует дальше. Мой визит в Югославию оказался мистически точно рассчитан: каждый, с кем мне довелось разговаривать, от местных жителей до иностранных дипломатов, уже как бы смирился с тем, что впереди – большое насилие. Югославия распадалась не в одночасье, а постепенно, методически, на протяжении всех 1980-х гг. становилась беднее и запущеннее. Год за годом накапливалась ненависть. Поэтому все разговоры, которые я вел, имели грустный оттенок. Мы все кричали окружающему миру о надвигающейся катастрофе, но никто не хотел слышать нашу страшную тайну. Это никого не интересовало. Мало кто даже представлял, где именно находится, к примеру, Хорватия. Когда я звонил по телефону из своего номера в «Эспланаде» и объяснял, что нахожусь на Балканах, многие считали, что я на Балтике.

«Тебе нужно побыть в Загребе хотя бы пару недель. Нужно встретиться с очень многими людьми. Нитки здесь очень тонкие. Все так переплетено, все очень сложно». Пальцы-бабочки Славенки, казалось, поникли от отчаяния и упали на стол. Здесь, как она сказала, борьба между капитализмом и коммунизмом – лишь одно измерение борьбы, которую ведет католицизм против православия, Рим против Константинополя, наследие габсбургской Австро-Венгрии с наследием османской Турции, иными словами, Запад с Востоком. Абсолютный исторический и культурный конфликт.

В ближайшие дни Загреб и отель «Эспланада» сжались до пронзительной эхокамеры: череда блестящих монологов, продолжительных и особо запоминающихся из-за дождя, от которого ландшафт и архитектура размывались и становились заметнее абстрактные идеи.

Совершенно не случайно книга «Черная овца и серый сокол» начинается в Загребе, посвящена Югославии и написана женщиной. Для подобной книги такое сочетание практически необходимо. Яркость и изобретательность талантливой вышивальщицы и кулинара в сочетании с земной восприимчивостью сельской женщины и будущей бабушки стали, несомненно, необходимыми компонентами, которые позволили даме Ребекке проникнуть в лабиринт мыслей, страстей, национальных историй Азии и Европы и выткать из них цельный, нравственно ориентированный гобелен.

9 октября 1934 г., за два с половиной года до своей поездки, дама Ребекка впервые произнесла слово «Югославия». В тот день, прикованная к постели после недавней операции, она услышала по радио, что агент хорватских усташей совершил покушение и убил главу сербского королевского дома короля Александра I Карагеоргиевича, который прибыл в Марсель с государственным визитом. Через несколько дней она увидела кинохронику, посвященную этому убийству. Когда камера показала крупным планом лицо умирающего сорокашестилетнего короля, у Ребекки Уэст зародилась страсть к его стране. Она инстинктивно почувствовала, что это благородное лицо умирающего человека – еще одна веха на пути к кошмарному катаклизму, еще более ужасающему, чем Первая мировая война, который она еще не в состоянии определить. Поэтому она отправилась в Югославию исследовать природу грядущего катаклизма. Политика Югославии идеально отражает исторический процесс и поэтому более предсказуема, чем думают многие.

«Черная овца и серый сокол» привели меня в Югославию. До 1990-х гг. путешествие здесь не представляло собой ни опасного для жизни приключения, ни бегства в визуальную экзотику; напротив, оно предполагало столкновение с самыми важными и страшными вопросами века. Югославия – также история тончайших этнических различий, напластовавшихся за долгое время и сопротивляющихся конденсации на верхних слоях, на новых страницах. Как человек, ранее освещавший военные конфликты в Африке и Азии, я чувствовал себя одновременно отравленным и неадекватным. Моим проводником была умершая женщина, чьи совершенно актуальные мысли казались мне более страстными и точными, чем у любого возможного писателя-мужчины. Я предпочел бы потерять паспорт и деньги, нежели зачитанную, испещренную пометками книгу «Черная овца и серый сокол». Она, наряду с «Войной в Восточной Европе» Джона Рида, никогда не оставалась в гостиничном номере. Я возил их с собой всюду по Югославии.

Слово «Загреб» означает «за холмом». На холме расположен верхний город, который господствует над нижним. В нижнем городе – железнодорожный вокзал, отель «Эспланада», здания и павильоны в стиле неоренессанс, ар-нуво и сецессион, разделенные большими зелеными пространствами. Высоко на холме, над нижним городом, величественный готический кафедральный собор с крепостными стенами, настоящий мини-Кремль. В XIII в. он был разрушен и восстановлен в конце XIX. Этот собор – крупнейшее сооружение Римско-католической церкви на Балканах. В нем располагается Загребская архиепархия-митрополия. Посетив его в канун Пасхи 1937 г., дама Ребекка восклицала: «Яркость чувств возникала не только от ощущения огромной и бодрящей силы, но и от осознания благородного происхождения реальной страсти, целостной веры».

К тому моменту очень многое говорило в пользу столь возвышенного описания. На протяжении сотен лет, отчасти откликаясь на беззакония австро-венгерского правления, католические теологи Хорватии интенсивно выступали за христианское единство среди южных славян. Эти теологи смотрели дальше раскола между Римом и Константинополем, произошедшего в 1054 г., смотрели на деяния апостолов IX в. Кирилла и Мефодия, которые обратили славян в христианство. Но после раскола 1054 г. большинство обращенных Кириллом и Мефодием стали членами конкурирующей православной церкви, и хорваты оказались практически единственными в католическом мире почитателями этих двух апостолов.

В XIX в. фигуры Кирилла и Мефодия стали появляться в хорватских церковных кругах как символы единства между католической и православной церквями. Активно выступал за это епископ Йосип Штросмайер – многогранная личность, хорватский патриот, филантроп, основатель Загребского университета, талантливый лингвист и садовник, заводчик лошадей липицианской породы, знаток вин и прекрасный рассказчик. Как интеллектуал-католик и хорват, Штросмайер полностью признавал равенство и легитимность Сербской православной церкви. Когда он направил поздравительное письмо православным епископам в связи с тысячелетием со дня рождения Мефодия, коллеги-католики в Австро-Венгрии и Ватикане его осудили. Император Франц Иосиф бросил оскорбление в лицо Штросмайеру. В ответ Штросмайер предупредил Габсбургов, что продолжающиеся беспорядки в Боснии и Герцеговине, провинции к юго-востоку от Хорватии, где жили и сербы, и хорваты, и местные мусульмане, могут привести к крушению всей империи. Именно так все и произошло. Дама Ребекка с почтением охарактеризовала Штросмайера как «бесстрашного обличителя австро-венгерской тирании». Она пишет, что Штросмайера, сражавшегося как против антисемитизма, так и против антисербского расизма, Ватикан XIX в. ненавидел потому, что считал его «прискорбно лишенным нетерпимости».