Газета День Литературы # 131 (2007 7) - Газета День Литературы

…Наряду с Владимиром Соколовым, Николаем Рубцовым, Алексеем Прасоловым, Анатолием Передреевым, Алексеем Решетовым, Василием Казанцевым в "поэтический проект Вадима Кожинова" вошли другие поэты различного плана и уровня, которые не относились напрямую к "кожиновской плеяде", а скорее были её "спутниками", "попутчиками".

Прежде всего здесь необходимо назвать имена известных поэтов старшего поколения. Рядом с "тихим лириком" Владимиром Соколовым в координатах литературной системы пребывал его суровый друг Анатолий Жигулин, бывший заключённый ГУЛАГА, прошедший через мрак Колымы и ужас урановых рудников, непревзойдённый мастер отточенных пейзажных стихотворений-офортов в стиле Ивана Бунина (а также, как откроется позже, упрятанного в стол мощно-яростного "колымского" цикла). Другая, условно говоря, "деревенская" линия "поэтического проекта Вадима Кожинова" включила в себя таких замечательных представителей старшего поколения, как Фёдор Сухов и Николай Тряпкин; Кожинов восторгался их стихами, особенно – многоцветно-песенным ("клюевским") узорочьем Тряпкина.

Полпредом ленинградской поэзии в "проекте Кожинова" стал мужественный и подчёркнуто независимый Глеб Горбовский, трубадур бесшабашно-обаятельного люмпенства (его "Фонарики" распевала вся разгульная Россия); к сожалению, поздние стихи Горбовского – начиная с семидесятых годов – значительно уступают по качеству более ранним. Поблизости от Кожинова всегда держался его неизменный соратник по идеологическим схваткам – боевитый Станислав Куняев, будущий редактор журнала "Наш современник", флагмана национал-патриотического направления в литературе (в восьмидесятые-девяностые годы Вадим Кожинов станет ведущим автором "Нашего современника"). В поэзии Куняева звучали жёсткие металлические имперско-ницшеанские ноты, что было довольно непривычно для советского уха.

Нет! Как реликтовая весть,

Рим был, и есть, и вечен будет,

коль "Горе побеждённым!" – есть,

и – "Победителей не судят!"

Отдельно от всех стоял молодой Олег Чухонцев. Поэтическая манера раннего Олега Чухонцева отличалась экспрессией, психологической убедительностью, обилием точных деталей, непривычной для "тихой лирики" густотой письма, высокой плотностью стихового ряда. Поэзия Чухонцева импонировала Вадиму Кожинову своим демократизмом, своей вовлечённостью в каждодневный мир простых людей с их нехитрыми заботами посадских жителей (судя по всему, эта поэзия в кожиновском проекте должна была связывать "городскую" и "деревенскую" линии; посад – не город, но и не деревня, а нечто среднее, промежуточное). Своим отчётливым русским звучанием, среднерусскими (подмосковными) пейзажами, открывающимися с её страниц. Наконец талантливостью: недюжинный дар Олега Чухонцева был Кожинову очевиден.

Однако Чухонцев ничем не мог помочь Кожинову в идеологическом плане, и очень скоро пути Кожинова и Чухонцева разошлись. Дело в том, что Чухонцев был убеждённым западником и индивидуалистом, отстаивающим за личностью право на "путь Чаадаева" и "путь Андрея Курбского" (кстати, его проблемы с изданием книги были вызваны тем, что Чухонцев написал стихотворение в защиту Курбского).

Все названные мной поэты (кроме Фёдора Сухова и Николая Тряпкина) вошли в составленную Вадимом Кожиновым антологию "Страницы современной лирики", вышедшую в 1980 году в московском издательстве "Детская литература".

Всех этих поэтов – по крайней мере формально – можно было вписать в расплывчато-общую парадигму, очерченную такими категориями, как "реализм", "традиционализм", "исконные ценности" (и такими концептами, как "верность Истории", "память и корни", "восприятие мира сердцем").

Но после того как в "проект Кожинова" пришёл молодой кубанец Юрий Кузнецов, эта парадигма, и прежде трещавшая по всем швам, буквально пошла вразнос.

Идеология "поэтического проекта Вадима Кожинова" направлялась против модернизма (как в его вторичном, "вознесенско-евтушенковском" варианте, так и в первооснове, напрямую идущей из "серебряного века"); Юрий Кузнецов же – был бесспорным модернистом. Основным врагом Кожинова (причём не только политическим, но и эстетическим) стал "дискурс двадцатых годов", продлённый в шестидесятые годы; Кожинов поставил перед собой задачу преодолеть, изжить этот дискурс, знаменовавший разрыв между Россией дооктябрьской и Россией послеоктябрьской, советской. Преемственность того или иного культурного явления по отношению к "дискурсу двадцатых годов" – для Кожинова формулировка, которая равносильна приговору. Однако – словно бы по злой насмешке – корни поэтики, эстетики и метафизики Юрия Кузнецова напрямую уходили в романтическую поэзию тех самых злополучных двадцатых (и тридцатых) годов – к Луговскому, Симонову и Багрицкому. Оппоненты Кожинова (в том числе, оппоненты Кожинова из своего, консервативно-патриотического стана) не преминули указать на это обстоятельство.

"...ближайшие опоры мировоззрения Ю.Кузнецова во многом прослеживаются в новом искусстве, разветвлявшемся в 10-20 годах на множество более или менее "левых" ручейков, а особенно опознаваемы – в стихотворной советской романтике 30-х годов..." (Татьяна Глушкова. "Традиция – совесть поэзии").

И более того, "проект Кожинова" был заострён не только против "русского модернизма" как локального литературного направления, но и против Модерна как процесса глобальных масштабов. Этот частный проект был элементом иного, более широкого социокультурного проекта советских неославянофилов, призванного остановить Модерн в одной отдельно взятой стране, преградить ему дорогу, создав систему Контрмодерна, основанную на спайке новых (советских) ценностей и старых (традиционных христианско-православных и общегуманистических) ценностей.

Эти попытки оказались несбыточными. Семидесятые годы XX века стали для СССР (и для России) периодом, когда "в воздухе переломилось время", своеобразной "точкой невозврата". Модерн просачивался в советскую действительность сквозь все хлипкие пространственные и временные "железные занавесы" отовсюду: с Запада и с Востока, из прошлого и из будущего.

"Человек Модерна" Юрий Кузнецов это прекрасно осознавал, равно как он осознавал и то, что советские и общегуманистические (общеевропейские) ценности несовместимы с ценностями христианскими, а также то, что все эти ценности в эпоху Модерна теряют своё былое значение.

– Отдайте Гамлета славянам!

– Кричал прохожий человек...

...И приглушённые рыданья

Дошли, как кровь, из-под земли:

– Зачем вам старые преданья,

Когда вы бездну перешли?!

("Память")

"Старым преданьям" Кузнецов противопоставил единственно полноценную, по его мнению, реальность – а именно, реальность встроенного в человеческое сознание (а главным образом – в подсознание) праисторического самовосстанавливающегося, самовоспроизводящегося Мифа. Эта реальность есть начало внепространственное (и вневременное), вненравственное, нецеленаправленное, иррациональное, внеиндивидуальное и внекультурное. Она существует как динамическая сила, влияющая на бытие и лишающая бытие его основных свойств, превращающая пространство – в не-пространство, время – в не-время, нравственность – в не-нравственность, целесообразность – в не-целесообразность, культуру – в не-культуру, индивидуальность – в не-индивидуальность. По мнению Кузнецова, человек должен стать наследником Мифа, но это удастся ему лишь при условии, что он откажется от всех проявлений рационального сознания, в том числе, от индивидуальности. Взамен он получит победительную силу (или, в терминологии самого Кузнецова, "Волю") как атрибут мощнейшего энергетического поля Мифа, к которому окажется подключенным.

В этом мире погибнет чужое,

А родное сожмётся в кулак.

("Двое")

Очевидно, что в условиях советского контроля над идеологией такая философия (восходящая к Ницше, Штирнеру, европейским "консервативным революционерам" первой половины XX века вроде Уильяма Батлера Йейтса, Томаса Стернза Элиота и Эрнста Юнгера) не могла найти ни единой возможности для своего легального выражения. Тем не менее, Юрий Кузнецов широко публиковался в советских изданиях. Его спасало то, что он облекал собственные идеи в загадочно-смутные сюрреалистические образы, которые могли иметь неоднозначное толкование. Кузнецов получил у читающей публики семидесятых годов репутацию "сложного поэта", "авгура". С другой стороны, он умел искусно скрывать свою включенность в интеллектуальную систему общемирового Модерна, производя на сторонних свидетелей обманчивое впечатление чудаковатого провинциала, не обременённого знаниями и культурой (в поэзии Кузнецова уже обнаружились скрытые цитаты из Андрея Платонова, Кендзабуро Оэ, Эмили Дикинсон, Йейтса; предвижу впереди много открытий в этом же роде).