Где найдёшь, где потеряешь (Повести) - Николай Кузьмин

— Может, все-таки кабель? — обессилевая, но не теряя надежды, бормотал Алексей. — Может, сообразить весло? Оторвать доску и — весло. Или парус. Парусом выправил бы. А что? Ведь парусит корма, коробка, я сам парусю… парушу… парусничаю, тьфу! Но этого мало. Да… Надо что-то пошире. Что? Что еще? Ну что же?

Он все-таки придумал, сообразил, настырный салага! Уже не восторгаясь больше своей изобретательностью, без торжествующих выкриков и брани, пустился Алеша в третий поход по рефулеру — третье искушение судьбы. И мнилось ему, будто в тех двух случаях, когда орал и тратил эмоции попусту, как раз они-то и подвели, сглазили, не позволили осуществиться почти гениальным замыслам. Будто коварный залив подслушал и воспрепятствовал. Будто всесильный шторм в сражении с ним, бедовым человечком, заполучил откуда-то колдовскую поддержку и даже некую волю, злобную душу, а также суровый приказ одолеть смельчака. Фантастика, конечно… Вернее, фантазия и мистика. Тем не менее Алеше так чудилось, вопреки здравому смыслу, и отделаться от наваждения теперь он не мог.

Не отрывая подошв, скользя ими, как полотер, по доскам настила, боязливо продвигался он вперед за пятнышком света, которое гнал перед собой. По трубам над водоворотами карабкался ползком, обхватывая их в обнимку. Поэтому штаны давно промокли насквозь, и в сапогах была чавкающая сырость. За ворот телогрейки текло с волос. Плечи тоже — хоть выжми. Но хуже казалось другое: море следило за ним. Оно угрожающе ахало, шипело, тянулось к нему ледяными ладонями волн, плевало в лицо брызгами ненависти и презрения. В союзе с ветрами и темнотой эта бездна воды играла понтонами всего лишь для потехи, как с мышью кот, и для потехи же позволяла Алеше покувыркаться до срока в обреченной схватке. Однако так думало море. Сам упрямый противоборец не хотел думать так и не признавал себя погибающим микробом. Надломленный, одинокий? Это еще ничего не значит. И две неудачи еще не конец. Вот погоди, достигнет того люка, где спрятана выручательная вещица… Вот погоди! Посмотрим. Только бы он там был…

Стиснув зубы, молчком, чтобы не тратить в голосе убывающих сил и не выдать шторму свою козырную тайну, преодолевал Алеша метры агонизирующего рефулера, тихо подкрадывался к поплавку, в котором, возможно, хранилась победа. «Тихо!.. Спокойно!.. Только бы он там был!.. Если никто не взял… Только бы он там был», — владела напуганным умом парня одна-единственная мыслишка.

Закон неприятных совпадений — он вездесущий, всепроникающий, бессмертный закон. Ну ладно, когда срабатывает в случае с бутербродом, который непременно шлепается маслом на пол. А когда внезапно и подло выявляет себя в таком деле, как штормовая ночь на земснаряде, тут уж слов не найти. Вернее, находятся, но — последние, предпоследние…

Больше всех возмущался, конечно, Галай. Он бегал по кубрику, словно зверь в клетке, молотил свою грудь кулаком, устрашающе вскрикивал:

— Я его убью! Я ему личико раскатаю! Чтоб ни в одно зеркало не влезло! Чтобы родная жена спросила: «Вам кого?».

— Да брось, — одергивал шумного мстителя Дворянинов, — сейчас найдут. Как не найти? Спит где-нибудь в красном уголке или в курилке.

— Эге, он спит, а время идет! Час прошел. Целый час настоящего шторма! Нет, я его убью!

Буйствовал энергичный механик по причинам и правда возмутительным, из ряда вон. Мало того что Райка-диспетчер долго не отзывалась сперва, она еще и теперь не могла организовать надлежащей выручки. На сообщение багермейстера Лаптева ответила через какое-то время: мол, извините, поймите, вот нет катеров под рукой…

— Как это? — ахнули на земснаряде. — Да ты что?

— А так, — чирикнула Райка беспечно. — РБТ у Шарапова на тысячнике. Максимов на приколе, двигатель барахлит. Вася куда-то делся.

— Да ты что?

— Что, что! Ничего. Был все время здесь, а сейчас нету.

— А катер?

— Катер на месте, где ж ему быть. Василий пропал.

— Так найди!

На это Райка сказала, что не имеет права рацию оставлять, что катерист спрятался надежно — не сыщешь. А еще сказала, будет главного инженера на участок звать. Пусть он сам тут ворочает, раз такое дело.

— Ты диспетчер или кто? — заорал тогда в трубку Лаптев. — Прикажи тысячнику буксир отпустить. Позвони любому катеристу прямо на дом, в постель. Сидишь там, ногти точишь…

И вот уже час, больше часа тянется эта волынка, эти неприятные, невероятные совпадения — все в пользу шторма, а для Губарева ничего. Хотя в распоряжении гидромеханизации два арендованных буксира, три собственных катера БМК, да где они, что в них толку? Когда не надо, бывает, крутятся под боком, гонят ненужную волну. А потребовались по-настоящему и — пожалуйста!..

— Жулики! — изобличал всю флотилию Галай. — Тунеядцы, зря зарплату получают! Думают, если шторм, так ухо дави двенадцать часов? Нет уж, я на собрании помалкивать не стану!..

Но вдруг опять рация ожила. А в ней — голос главного инженера, спокойный, уверенный даже среди ночи:

— «Семерка», «семерка», прием!

— Слушаю! Слышу. Лаптев.

— Батуев говорит. Доложите. Прием.

Коротко и ясно подтвердил багермейстер известную оказию, ответил на попутные вопросы главного и после этого услышал:

— Понятно. Буксир с тысячника уже вышел. Сейчас подыму спасателей. Моторист на наш БМК едет из дому. — И помягче: — Не унывайте там, догоним вашего электрика. — Но тут же сурово: — Утром подать обстоятельный рапорт. Понятно, Лаптев? Прием окончен. Все.

Снова повеселели Алешины соратники, опять им казалось, что теперь-то уж все в порядке, неприятным совпадениям полный конец. Батуев — не Райка, он и вертолеты добудет, если понадобятся. Главное — не поленился, среди ночи на участок прикатил. Это обстоятельство особенно удивляло и радовало Дворянинова. Он почтительно говорил:

— Во мужик! Когда только отдыхает? Поглядишь: молодой, с бородкой, а до всего ему дело. Во мужик, хоть и начальство! Да?

Галай понимал ситуацию проще:

— Чего такого? Любой на его месте. Что я, что ты. Не понтон — человек в опасности! О чем разговор?

И действительно, тут все было ясно и потому разговор не задержался на Батуеве, а свернул к теме более волнующей, занозистой.

— Все-таки странный он парень, — начал Галай раздумчиво. — Вроде бы наш, а вроде не наш. Набивали сальник недавно: я работаю, он стоит. Говорю ему: «Слетай наверх за папиросами». Не желает! Лень.

— Да не лень, — возразил Старик, — не так ты понимаешь.

— Там как хочешь понимай, а факт на блюде. И других таких фактов целый вагон. Разве не было: мы с тобой ломим, а он с книжечкой прохлаждается. Пока не крикнешь — не встанет. Чего, по-твоему, это не лень?

— Так ты хочешь сказать, он лодырь?

Галай замялся:

— Вот и не знаю, не пойму я теперь…

— Не, — вставил свое словечко Дворянинов, — парень он работящий, не врите. А про все остальное — и верно странный какой-то чудак. Скажешь: сюда не лазай, опасно, сам сделаю — лезет. Его не просят, а он лезет. Я уж вообще соваться в автоматику запретил…

— Ну и зря, — снова надумал перечить Старик. — Ты, значит, специалист, а он всю жизнь на подхвате? Как же опыту набираться, если не подпускаешь к работе? Все и бегать за папиросами да за отвертками для вас? Не та нынче молодежь.

— А ты не бегал? — спросил Галай. — Все бегали, когда были салагами.

— Не та нынче молодежь, — повторил Старик.

Галай почему-то рассердился на это:

— Не та! И я знаю, что не та. Акселераты! Всюду прут на буфет. Образованные — слова им не скажи. О, наш — ты видел его книжонки? «От Шопенгауэра к Хейдеггеру»! А кто такой Хейдеггер, с двумя «г»? Да хоть и с одним «г», все равно не слыхивали. Вот он и ходит салага салагой, а нос по ветру. Чего ему, разумнику, с нами якшаться? Он смолоду в начальники метит, а настоящая работа — временная халтура, сердце у них не лежит.

В непонятном каком-то раздражении долго осуждал Галай умозрительного «акселерата», который оказывается был повинен во всех житейских грехах. Дворянинов ничего не понимал. Старик, вероятно, понимал выбитого из колеи напарника и потому не возражал больше, не плескал масла в огонь.

— Ты про кого? — пытался вникнуть тугодумный электрик.

— Не мешай, — удерживал его Старик. — Пускай выскажется, полегчает. Задумался наш мужичок…

— Чего думать, чего тут думать? — кипятился тем временем Галай. — Я себя знаю, и свое дело знаю, дай бог всякому. А этот чистоплюй еще мозолей на руке не набил, а мне уже указывает: «Зачем, — говорит, — слова нехорошие? Почему, — говорит, — обязательно брань?». Объясняю: гайка легче идет. А он мне и говорит: «Вы ее лучше стихами, стихами. Гекзаметром или ямбом».