Волки севера (сборник) - Дуглас Орджилл

— Надежду?

— Если мы научимся распознавать ранние стадии, мы сможем вмешиваться, чтобы не допустить дальнейшего развития.

Президент пожал плечами. И тут Брукман заметил, что тот устал.

— Вполне возможно, Мэл. По крайней мере, будет казаться, что мы что-то делаем. Но мы боремся только с симптомами, а не с самой болезнью. Потому что если они предвестники ледникового периода, то, борясь с ними, мы не предотвратим неотвратимого. Стовин был прав. Это само по себе совсем неважно.

— Нет, — сказал Брукман. Он немного поколебался, затем встал и подошел к карте на стене.

— Если предположить, что мы на пороге ледникового периода, а для такого предположения основания есть, и если мы предположим, что все будет происходить так же, как во времена последнего оледенения 20 000 лет назад, то граница пройдет здесь. Палец его описал по карте извилистую линию от западного побережья Тихого океана через Монтану, Дакоту, к юго-востоку от Айовы и Иллинойса, повернул к северному Кентукки, Западной Виргинии и достиг океана близ Балтиморы.

— Это, грубо говоря, граница залегания льда 20 000 лет назад, мистер президент.

Президент поднялся и подошел к карте.

— Стовин сказал, что над Чикаго будет ледяной покров толщиной в милю, — сказал он. — Значит, также будет и в Миннеаполисе, Филадельфии, Питтсбурге, Нью-Йорке.

Брукман кивнул.

— И на остальной части земного шара: почти все Британские острова, пол-Европы и Европейской части России, Скандинавия, Германия… Подо льдом будут Берлин, Варшава, Москва, Ленинград и далее — Сибирь.

— Все исчезнет? — спросил президент.

— Все.

— И как быстро будут развиваться события, чтобы катастрофа достигла таких масштабов?

— Не знаю. Стовин утверждает, что быстро — все произойдет в течение десятилетия. И он не один, кто так думает. Почти все, кто верит в новое оледенение, считают, что это произойдет быстро. Перед людьми станет проблема обеспечения пищей. Смогут выжить только две трети нынешнего населения Земного шара, и то при коренном изменении существующей технологии.

— Что думают о возможном оледенении ученые других стран?

— Я знаю, что Ледбестер в Англии на прошлой неделе встречался с премьер-министром. В других странах тоже происходили совещания, но под большим секретом. Все боятся возможной паники — экономической, индустриальной…

— И тем не менее, мы должны довести это до сведения общественности, — сказал президент.

— Должен подчеркнуть, что все это только гипотеза, — сказал Брукман. — Я знаю, что этого мало, вам хотелось бы определенности, но пока я не могу предложить ничего другого. Мы еще очень мало знаем о климате, хотя запускаем спутники на орбиту. Вполне возможно, что и я, и Стовин, и остальные ошибаются. А ошибка порождает ошибку, любой ученый скажет вам это. Может быть, мы и ошибаемся.

— Я заметил, что вы говорите — мы, — сказал президент. — Стовин обратил вас в свою веру?

— В какой-то степени, да.

— И вы обеспокоены?

— Да.

— И я тоже, — сказал президент. — И я.

Он замолчал на мгновение.

— Нам нужно обдумать, как это сообщить, чтобы не вызвать паники, — сказал он. — И какое бы ни было принято решение, оно должно быть принято быстро. Вы знаете, я не Стовин. И верю в Бога. Он не мог завести нас так далеко, чтобы затем заморозить.

Брукман промолчал.

— Вы когда-нибудь слышали о Натаниеле Грине, Мэл? — спросил президент.

Брукман отрицательно покачал головой.

— Я так и думал. Но старый Нат всегда был моим героем.

Он кивнул на портрет Вашингтона над камином.

— Нат Грин был лейтенантом в армии Вашингтона во время войны с британцами. Он не выигрывал больших битв, но и не проигрывал кампаний. Он говорил: мы сражаемся, проигрываем, поднимаемся и снова сражаемся. Когда я был мальчиком, я был бы счастлив походить на пего. Видите ли, Мэл, самое великое в человеке это то, что он может подниматься после поражения.

Он поднялся, протянул руку.

— Спасибо, Мэл. Скоро я снова свяжусь с вами. В ближайшие месяцы мы должны все обговорить и решить.

Когда Брукман ушел, президент долго стоял под эмблемой золотого орла на камине. Он вспоминал всю беседу. Что ждет человечество? Президент поднял голову и встретился взглядом с портретом Вашингтона.

— Велл, мистер президент, — сказал он. — Посмотрим.

Евгений Солдатов смотрел в окно серой «Чайки», увозившей его из центра Москвы в аэропорт Домодедово, находящийся в двадцати пяти милях к югу от столицы. Большой автомобиль провез его по Ленинскому проспекту и сейчас разбрызгивал грязь на улицах пригородов Москвы. Вдоль дороги в печальной пустоте полей, на которых кое-где виднелся снег, стояли белые безликие здания, похожие одно на другое. Прохожие, с поднятыми воротниками пальто, шли по горбатым тротуарам, либо терпеливо ждали на остановках, когда забрызганный грязью голубой автобус заберет их. За домами начинался лес. Это был воскресный день, и группа молодых людей, наверное, студентов, подумал Солдатов, красила железобетонный мост.

Вскоре дорога углубилась в настоящий лес. Ее окружали высокие ели. Сердце Солдатова радостно забилось. Это настоящая Сибирь, подумал он. Он не любил Москву. Стишком много людей, и каждый занят своими делами и заботами. А Ленинские горы не могут заменить тайгу.

Многие москвичи не хотели бы, чтобы их послали в такой город, как Новосибирск. Это было для них равносильно ссылке в социальную пустыню. Но он, Солдатов, быстро полюбил Новосибирск. Да, город был суровый и временами жестокий. Иногда там не было даже масла, не говоря уже о мясе. Но зато там был балет почти такой же, как в Большом театре. И Новосибирск со своим двухмиллионным населением двигался вперед, он имел будущее, будущее, не отягощенное историческими традициями. Но самое главное заключалось в том, что можно было отъехать за три мили от города и оказаться в настоящей сибирской тайге, в серо-серебряной и зеленой бесконечности под ледяно-голубым небом, где были только белки, медведи, лисы, соболя и волки — особенно много волков было в этом году, как сказал ему Ковалевский. А несколько недель в году можно было увидеть очень много бабочек, которых так любила Валентина. И она возникла перед его глазами — маленькая, смуглая, решительная и прекрасная — он сразу же захотел очутиться на комфортабельной даче Академгородка в нескольких милях от города. Однако и Новосибирск, и Академгородок, и дача были от него в 2300 милях к востоку, в четырех часах полета. В Москве было время обеда, а в Академгородке наступил вечер.

«Чайка» свернула к аэропорту и въехала в боковые ворота. Шофер открыл дверь, и служащий аэропорта приветствовал его. Обмениваясь вежливыми замечаниями, они прошли в небольшой специальный ресторан, где его уже ждал ленч: яйца вкрутую, цыпленок в борще, красная икра и стакан цинандали. Тут же стояла и бутылка этого грузинского вина. Поев, Солдатов не стал допивать вино и официант оценил это, так как раскланивался, прощаясь, с преувеличенной любезностью.

Ил-62 был полон. Впрочем, новосибирский рейс всегда был полон. Стюардесса, блондинка с величественными пропорциями и золотыми крылышками Аэрофлота на пышной груди, в голубой униформе, выделила его из остальной массы пассажиров и спросила, что ему принести. Однако, когда через два часа принесли обед — стандартный аэрофлотский цыпленок с рисом, — он отказался. Он терпеть не мог пластмассовой посуды. Солдатов удовольствовался стаканом яблочного сока. Он подумал, что лучше дождется домашнего обеда. Валентина наверняка приготовила что-нибудь вкусное к его приезду. Может быть, свежую рыбу из Обского моря, которое находилось всего в полумиле от их дачи. Солдатов закрыл глаза и постарался уснуть.

После приземления понадобилось еще сорок минут езды на машине в холодной ночи — и наконец он дома. Родной запах охватил его со всех сторон. И он оказался прав — действительно Валентина приготовила свежую рыбу. После того как он поел, они оба сели рядом, чтобы поговорить.

— Ну, как там? — спросила она. — Тебя выслушали? Что сказал Головин?

— Сидел, как всегда, с умным видом, — ответил он. — Черт побери, я удивляюсь, как может работать Академия, если там сидят люди, подобные Головину, единственное занятие которых стараться ничего не делать и ни во что не вмешиваться.

Она посмотрела на него.

— Надеюсь, ты этого не сказал там. Женя? Головин бы не простил тебе.

— Разумеется, нет. Я не идиот. Но все знали, что я думаю.

— Тебя, значит никто не поддержал?

Его лицо просветлело.

— Кое-кто поддержал. Галия, например. Я иногда думаю, что у него больше здравого смысла, чем у всех остальных людей, вместе взятых. Кроме того, за меня были и сибиряки: Ефремов, Кривицкий, Машуков… Все они говорили, правда, до определенного предела.