Малафрена - Урсула Ле Гуин

Шестнадцатилетняя Пьера сплела по-детски пухлые пальцы и осторожно, чуть повернув кудрявую головку на гибкой шее, уже покрытой весенними веснушками, посмотрела на отца. До них долетели слова графа: «…но если комета подойдет слишком близко к Земле, тогда и говорить нечего…» Потом Пьера перевела взгляд на Итале и пообещала:

— Хорошо, я буду отстаивать свою свободу. — Она подумала и прибавила: — Папа очень любит, когда я рассказываю ему о прочитанных книгах… Хотя, по-моему, это все-таки он спрятал от меня сочинения лорда Байрона! Впрочем, вряд ли у него хватило бы духу по-настоящему что-то мне запретить…

— Я ведь не твоего отца имел в виду, Пьера. Свобода… не имеет отношения к конкретной личности! Но мне все-таки очень хотелось бы, чтобы ты прочла эту книгу. Если ты сама этого хочешь, конечно. Я уверен, она тебе понравится! — закончил он почти умоляющим тоном. Почему-то этот разговор, как и все происходящее сегодня, казался ему невероятно важным.

— Я бы очень хотела прочитать ее.

Итале хотел уже бежать к себе, чтобы принести книгу, но Пьера остановила его.

— Ты ведь заедешь к нам во вторник вечером? Вот и захвати ее с собой. Папа тогда ничего не заметит и ни о чем меня не спросит.

Он некоторое время колебался.

— Нет, лучше возьми сейчас.

Пьера была озадачена, но принесенную им книгу взяла и не спросила, что может помешать ему приехать в Вальторсу вечером во вторник.

Все вместе они вышли из дома — одни уезжали, другие провожали. Бредя по тропинке, окутанной дивными ароматами вечера, словно промытого ливнем, Пьера спросила, останавливаясь возле одного из благоухающих кустов:

— Это и есть та самая mandevilia?…

— Suaveolens, — с улыбкой подсказал Итале, который шел за нею следом.

Эмануэль и Пернета возвращались к себе, в Партачейку; проплывавшие мимо холмы, поросшие лесом, казались черными сгустками тьмы в серых полях, что тянулись вдоль дороги; лошадиные копыта глухо постукивали в тишине. Первой нарушила молчание Пернета:

— По-моему, наш дорогой племянник вернулся с прогулки в дурном настроении.

— М-м-м? — невразумительно промычал в ответ ее супруг.

— Вон сова!

— Что?

— Сова пролетела.

— М-м-м…

— Мне кажется, он и Пьера…

— Ну что ты! Девочке всего шестнадцать!

— Мне, между прочим, было девять, когда я впервые на тебя внимание обратила!

— Ты хочешь сказать, они влюблены друг в друга?

— Конечно, нет! Но почему ты никогда не хочешь признать, что кто-то в кого-то может быть влюблен?

— Я просто не знаю, что это означает.

— Вот как? Хм? — Теперь уже Пернета не находила слов.

— Нет, пожалуй, однажды я это все-таки видел. Это происходило с Гвиде в 97-м. Он был похож на новорожденного, и весь мир вокруг ему казался новым и прекрасным. В итоге они с Элеонорой поженились. Не помню, правда, как долго у него продолжалось то нелепое состояние. Месяцев восемь, десять… Хотя обычно и этот срок люди не выдерживают. Так, несколько часов восторга… Если такой человек вообще способен восторгаться. И вообще, эта ваша влюбленность — просто чушь!

— Ах ты, смешной брюзгливый старикашка! — с невыразимой нежностью сказала Пернета. — А все-таки Итале и Пьера…

— Ну еще бы! Между прочим, это было бы вполне естественно. Вот только Итале уезжает.

— Уезжает?

— Да, в Красной.

Лошадь всхрапнула, начиная долгий подъем к перевалу.

— Но почему вдруг?

— Он мечтает сотрудничать с одной из патриотических групп.

— Он хочет заняться политикой? Но ведь ею можно заниматься и здесь, а заодно и работу какую-нибудь подыскать к дому поближе. Поступить в какую-нибудь контору…

— Знаешь, дорогая, занятия политикой в провинции — игра довольно жульническая, да и играют в нее в основном богатые бездельники или профессиональные незнайки.

— Это так, но ведь… — Пернета хотела сказать, что все политические игры таковы, и Эмануэль понял ее без слов.

— Видишь ли, Итале ищет себе не место, где он мог бы служить; он ищет таких людей, вместе с которыми можно было бы участвовать в революционной деятельности.

— То есть всяких «совенскаристов»? — задумчиво спросила Пернета. — Вроде того писателя из Айзнара? Его еще недавно, кажется, в тюрьму упрятали?

— Вот именно. И ты прекрасно знаешь, что эти люди — отнюдь не преступники, а, напротив, весьма благородные граждане своей страны. Среди них, насколько мне известно, есть даже священники, причем действующие и имеющие свой приход. В этот процесс втянуто множество очень приличных людей, Пернета, причем по всей Европе. Я, правда, их не знаю… А впрочем, я в этом не слишком разбираюсь! — И Эмануэль зачем-то сердито дернул за повод своего послушного и смирного коня.

— А Гвиде знает?

— Помнишь, как взлетела на воздух мельница Джулиана?

Она изумленно уставилась на него и молча кивнула. Потом спросила:

— Когда Итале сказал тебе?

— Вчера вечером.

— И ты его поддержал?

— Я? Чтобы я в пятьдесят лет стал поддерживать двадцатидвухлетнего мальчишку, который намерен переделать мир? Чушь какая!

— Его отъезд разобьет Элеоноре сердце!

— Ничего, не разобьет. Знаю я вас, женщин! А в итоге — чем больше будет риск, чем больше глупостей совершит этот мальчишка, тем больше вы будете им гордиться. Но вот Гвиде!.. Для Гвиде будущее заключается в его сыне. Каково ему будет видеть, как рушатся все его надежды, как само его будущее подвергается чудовищному риску…

— У мальчика есть собственное будущее! — сурово возразила Пернета. — Да и насколько в действительности велик этот риск?

— Понятия не имею! Даже думать об этом не хочу! Я и так слишком много думаю о том, что может угрожать человеческой жизни, о том, какие с этим связаны переживания… Вот почему я на веки вечные остался всего лишь провинциальным адвокатом — не хватило мужества ни на что другое. И теперь-то уж точно не хватит — стар стал и не желаю собственный покой нарушать. Жаль только, что когда-то, когда мне тоже было лет двадцать, мне некому было сказать: «Это для меня очень важно!» И все переменить. Даже если бы это и не было так уж важно в действительности.

Пернета легко, но решительно взяла мужа за руку, однако ничего ему не сказала, и они продолжили свой путь в Партачейку, немногочисленные разбросанные во мраке огоньки которой уже светились перед ними в долине.

Как раз в эти мгновения Итале, стоя на нижней ступеньке лестницы, говорил:

— Это для меня очень важно, отец!

— Хорошо. Тогда пойдем в библиотеку.

За высокими окнами библиотеки ажурная листва деревьев казалась черной на фоне звездного неба. Гвиде зажег лампу и уселся за стол, в свое любимое кресло с резными, почерневшими от времени подлокотниками; это кресло было настоящей семейной реликвией: его в 1682 году сделал еще прадед Гвиде, а потом, век спустя, полностью отреставрировал его отец. Стол был завален документами; некоторые были написаны четким беглым почерком судебных клерков, умерших два века назад. Эти документы подтверждали право семейства Сорде на владение данными землями, а также права их арендаторов. Большая часть бумаг имела отношение к налогам и арендной плате; в них упоминались имена фермеров, издавна живших на этой земле. Все документы были составлены на латыни, так что Итале, впервые увидев, как с ними работают Гвиде и Эмануэль, решил: вот оно, настоящее средневековье, темное, непонятное, глухое, не имеющее ни малейшего отношения к реальной жизни — к плодородию здешних земель, к засухе и дождям, к людям, возделывающим эту землю, кому-то принадлежащую или взятую в аренду, кого-то намертво привязывающую к себе, а кому-то, напротив, дающую свободу! Ведь именно земля и для крестьянина, и для землевладельца — источник жизни, ее основа и цель, ее начало и конец. Однако куда важнее оказывались жалкие листки бумаги, к которым отец и Эмануэль относились так серьезно. Кстати, среди этих документов имелся и Закон о налогах 1825 года, четкий, точный, ни к кому лично не имеющий отношения и вполне современный — особенно в сравнении со средневековьем, которое для Итале воплощалось во всех прочих бесчисленных старинных документах, — однако совершенно бессмысленный с точки зрения теперешней жизни. По одну сторону пропасти находилась семья Сорде и ее земельные владения, а по другую — государство со своими нудными законами, и между ними не существовало никакого моста — ни революционных перемен, ни взаимного обмена представителями, ни каких бы то ни было реформ!

Итале присел у дальнего, относительно пока свободного края длинного стола; здесь лежала только книга Руссо «Общественный договор». Ее он как раз и читал в последние дни. Сейчас он снова взял ее в руки и сказал, машинально перелистывая страницы: