Великая живопись Нидерландов - Лев Любимов

Он был богат, собирал картины, античные изваяния, вазы, камеи, драгоценности и гордился тем, что его искусство обеспечивает ему самую широкую, раздольную жизнь. Когда некий английский алхимик (они еще не совсем перевелись в те времена) предложил ему стать его компаньоном для превращения любого металла в золото при посредстве якобы найденного им «философского камня», Рубенс ему ответил:

«Вы пришли ко мне с опозданием на двадцать лет, так как я уже тогда нашел подлинный философский камень — в кисти и красках».

Одновременно с богатством и славой положение его в тогдашней социальной иерархии становилось все более высоким. В 1624 году испанский король пожаловал ему дворянство с правом на собственный герб, а в 1630 году короли испанский и английский одновременно даровали ему рыцарское достоинство.

Эти годы были, однако, для Рубенса поворотными в другом отношении. Умерла его жена Изабелла. Но вдовцом он оставался недолго. Пятидесяти трех лет Рубенс, как юноша, влюбляется в свою дальнюю родственницу, шестнадцатилетнюю Елену Фоурмен, статную белокурую красавицу, полностью олицетворяющую тот женский тип, ту юную и пышную, чисто фламандскую красоту, которую он всю жизнь славил в живописи, женится на ней и все последнее десятилетие своей жизни посвящает счастью с этой женщиной, которая вдохновляет его на создание замечательнейших картин, своим совершенством венчающих все его творчество. Ему уже не надо искать натурщиц, создавать из нескольких женских фигур единую, идеальную: идеальная натурщица всегда перед ним, и радость, которую она ему приносит, буквально окрыляет его кисть.

Отстранившись от придворной жизни, от дипломатии, даже от светских приемов, великий художник проводит все время с женой в самом Антверпене или за городом, где у него тоже дворец, и до самой смерти пишет один, без помощи учеников, картины уже более скромных размеров, более камерные, интимные, хоть и говорил он прежде, когда годы еще не наложили на него своего отпечатка: «По врожденному чувству я более склонен писать огромные полотна, чем маленькие вещицы».

Рубенс умер шестидесяти трех лет, внезапно, без страданий; счастливая звезда до конца освещала его великую творческую жизнь.

Какой же идеал красоты пожелал выразить Рубенс в своем вечно юном, подлинно универсальном и гуманистическом искусстве? Тип красоты, им прославленный, кажется порой тривиальным, часто не удовлетворяет наш эстетический вкус. Да, конечно, пышность рубенсовских форм явно не идеал для победительниц в олимпийских играх. Но, по-видимому, и сам Рубенс не был бы удивлен подобными нашими суждениями. Так, в своем трактате «О подражании античным статуям» он писал буквально следующее: «Главная причина, почему в наше время тела человеческие отличаются от тел античности, — в лени, безделье и отсутствии упражнений, так как большинство людей упражняет свои тела лишь в питье и в обильной еде. Неудивительно, что от этого живот толстеет, в кишках тяжесть, ноги слабеют и лишенные подвижности руки упрекают одна другую в безделье».

И Рубенс искал вокруг себя красоту более совершенную. Одному из своих приятелей он писал, например:

«Прошу вас, друг, устроить так, чтобы оставить за мной на третью, следующую за этой, неделю двух дам Капайо с улицы Вербуа, а также маленькую племянницу Луизу, потому что я рассчитываю сделать три этюда сирен в натуральную величину, и эти женщины бесконечно помогут мне в этом благодаря чудесному выражению их лиц, а еще более по причине их роста и таких чудесных черных волос, которые вообще редко встречаются».

Эти этюды до нас не дошли, но характерно, что, наоборот, у всех сирен в набросках и в картинах Рубенса — светлые волосы. Рубенс неизменно изображал реальность, фламандскую реальность XVII века, черные же волосы были в ней исключением, а еще большим — античная стройность форм. Вот он и старался поднять эту реальность на величественный пьедестал, своим искусством преобразить в красоту, и, так как здоровая, крепкая и полнокровная жизнь била в этой реальности ключом, он сам вдохновлялся ею, чувствовал с ней свою кровную связь и потому с увлечением прославлял ее своей кистью. Так ведь и ван Эйк в Гентском алтаре не пожелал прихорашивать списанные им с натуры изображения Адама и Евы.

В восторге от Рубенса, М. Карамзин отмечал в «Письмах русского путешественника»: «Рубенс по справедливости называется фламандским Рафаэлем… Какие богатые мысли! Какое согласие в целом! Какие живые краски, лица, платья! Он никак не хотел подражать антикам и писал все с натуры».

Сопоставим еще раз Рубенса с Рафаэлем. Каждый из них наиболее полно, исчерпывающе выразил идеал своей страны, своей эпохи. Рафаэль, вероятно, самый типичный мастер Высокого Возрождения, Рубенса же давно признают самым «барочным» из всех художников и самым великим художником барокко.

Великий гений Рафаэля воплотил человеческий идеал своей эпохи, исключающий всякое преувеличение и основанный на спокойном и гордом созерцании видимого мира, при которых личность, как писал один из замечательных итальянских гуманистов, Балтазар Кастильоне, «во всем будет повиноваться разуму, всегда готовая согласовать с ним все свои поступки и за ним следовать без малейшего противоречия, как барашек, который бегает, останавливается и гуляет всегда при матери и движется только вместе с ней». И сама личность Рафаэля, и те фигуры на его картинах, которые изображают идеальный тип человека его эпохи, и вся его живопись в высших своих достижениях вполне соответствовали всем этим принципам.

Сто лет спустя другой великий художник с такой же гениальностью выразил в живописи человеческий идеал своей эпохи, идеал, в котором чувство было главенствующим началом и творчество которого восходило не к античности, а к юному варварскому миру, некогда превратившему дряхлеющую античную культуру в развалины. Страстность, размах, полнокровие, жажда объять все, все увидеть, все вкусить, все обонять — вот что пьянит Рубенса. Он как бы разъезжает по Вселенной на великолепно разряженной колеснице, от имени Фландрии, то есть своей страны, как бы вступает в ее владение, окрашивая Вселенную всеми цветами фламандской палитры и всю населяя ее жизнерадостными, полнотелыми, пышущими здоровьем под его кистью фламандцами и фламандками. Как подходят выспренность, пафос, ликующая торжественность барокко для этого царственного объезда!

Но через фламандское Рубенс показывает нам общечеловеческое: впервые так полно, так убедительно выраженную в искусстве великую радость бытия. Свободный и сильный человек ходит как властелин по земле. И потому бессмертно искусство Рубенса, что все оно, в целом и в каждой подробности, — ликующий гимн жизни!

Как и вся фламандская школа, творчество Рубенса великолепно представлено в ленинградском Эрмитаже, где сорок две его собственноручные работы, среди которых несколько шедевров, и богатое собрание рисунков. Шедевр Рубенса имеется и в Москве, в Музее изобразительных искусств им. Пушкина, где, кроме того, хранится несколько его эскизов.

О его грандиозных алтарных композициях, составляющих как бы часть роскошной архитектуры католических храмов, пышная торжественность которых создавалась в противовес скромным и строгим протестантским молельням, мы можем судить по «Снятию с креста», собственноручному варианту знаменитой его композиции в Антверпенском соборе. Вот оно, полное раскрепощение форм! Евангельская сцена, изображенная как трагедия человеческой жизни, согретая великой любовью. Как беспомощно, как безжизненно, как подлинно безнадежно валится тело Христа на руки близких ему людей, протянутые к нему в едином и прекрасном порыве!

Мы упоминали о картинах на ту же тему Рогира ван дер Вейдена и Мабюзе. У Рогира — открытие видимого мира и щемящая острота непосредственного восприятия великой драмы. У Мабюзе — беспомощная попытка обрести в этом открытом, но еще не изведанном мире внутреннюю свободу. У Рубенса — обретенная свобода и власть над видимым миром. Перед нами все три основных этапа фламандского искусства: от поздней готики до барокко.

Картина «Союз Земли и Воды» — это как бы грандиозная аллегория мировой гармонии в слиянии основных сил, на которых зиждется мир. Красота композиции, образующей роскошную пирамиду, красота колорита, бесчисленными нюансами передающего как бы самый трепет жизни, красота человеческого тела и покойная величавость жестов и поз создают на полотне эту гармонию, убеждают нас, что она возможна в мире.

Но гармонии предшествует борьба: в борьбе с темными силами природы, в борьбе со злом мужает человеческая личность и вырастает герой. Какой безудержный вихрь борьбы, какая воля к победе в эскизе «Охота на львов», где с силой, равняющей его с Микеланджело, Рубенс возвеличивает человеческую отвагу! А вот и воплощенный герой в картине, несомненно одной из самых совершенных в его творчестве, — «Персей и Андромеда».