Ангел гибели - Евгений Сыч

— Только порядок и можно противопоставить, только в нем и спасение. Если все, кому вздумается, проникнут в рубку, кораблю ни за что не сделать посадки. А так — просто ЧП, и все должно идти по инструкции. На все случаи жизни свои инструкции имеются. «Садитесь на место, гражданин, и перестаньте хулиганить», — вот все, что я могу тебе сказать. И зря ты думаешь, что если не повезло тебя скрутить, так и умереть достойно я не смогу? Я тут пятнадцать лет по трассе мотаюсь, пока ты пришел.

— Дурак! — сказал Костя. — Идиот. Тоже — герой в траурной рамке. Из-за твоей дурости сколько людей погибнет, подумай!

Тут ручка-штурвал на двери завращалась по часовой стрелке, как бы сама собой, внутри что-то звякнуло и загорелся зеленый глазок.

— Подумали, — ответил охранник. — Загерметизировались. Садитесь на места, пожалуйста. Скоро посадка.

— Все, — сказал Виктор Константину. — Ты сделал все, что мог.

— Надпись на памятнике, — боком усмехнулся Костя, взвешивая в руке оружие и примеряясь, не трахнуть ли им по непоколебимой двери.

— Да, — подтвердил Борис, испытывая некоторое облегчение. — Что могли, сделали.

Константин еще раз дернул ручку запертой двери.

— Счастье твое, — сказал он охраннику, — на слабака напал.

— Иди, иди, слабак, — напутствовал его тот.

— Возьми свою пушку! — кинул Костя на пол бессмысленный пистолет.

Охранник пистолет взял, задрал полу пиджака и сунул его в кобуру. Встал.

— Идите, — повторил он. — Идите на свои места. Пассажиры, что поближе, опять привстали.

— Всем оставаться на местах! — громко и строго скомандовал охранник. Трое поплелись обратно под взглядами — как сквозь строй.

Потом они долго еще молчали. Не двигались, только Борис время от времени поглядывал на часы.

— Все, — сказал он, — полчаса до посадки. Теперь уже все.

— Выпить бы, — ни к кому не обращаясь, сказал на это Костя. — Мутно на душе.

— Выпить есть, — просветлел Борис, достал из-под сиденья портфель, вынул бутылку. — Вот, — показал гордо, — очень хороший ром. Семь лет выдержки.

И передал Косте. Константин посмотрел на бутылку мельком, в одно движение снял завинчивающуюся крышечку, поднял с пола космофлотовскую чашечку. Налил.

— Пей! — протянул он чашку Виктору.

— Не буду, — отказался тот. — Ждать надо. Вдруг понадоблюсь. Позовут.

— Чего ждать? Слышал — поздно уже. Да что я тебе говорю! Сам лучше знаешь!

Виктор выпил. Костя налил по новой.

— Теперь ты! — протянул он чашку Борису.

— Нет. Я не буду.

— Как хочешь, — Костя выпил сам. Налил третью.

— Давай! — сломалось что-то в Борисе.

— Во! — грустно похвалил Костя. — Что ж добру пропадать?

В глазах отражается небо. В воде отражается небо. В стекле и металле отражается небо. В небе ничего не отражается. Иногда кажется, — вот, случилось! — но это лишь облака. И облака проходят, а небо остается. Снова голубое, холодное и чистое. Без следа. Древние представляли небо кристаллической сферой. В кристаллической сфере, наверное, что-то отражалось бы. Древние были добрее или больше нуждались в доброте.

Еще они придумали страшный суд после смерти. Лукавая детская хитрость: пусть я умру, но потом меня вытащат из могилы, оденут в плоть — должны же они видеть, с кем имеют дело — и будут судить, разговаривать со мной. Значит, я кому-то еще буду нужен, не пропаду совсем. И значит, не зря я живу, если жизнь моя вечно будет кого-то интересовать.

— Может, адресами обменяемся? Ручка есть?

— Нету. А у тебя, Борис?

— У меня есть.

— Давай. Диктуй. Смотри, не пишет! Паста кончилась.

Еще раз

Пролог

Вместо эпилога

Круглая площадь перед головным институтом обычно грязновата и пуста, как мясной рынок в великий пост. Когда-нибудь на ней разобьют газон и воздвигнут памятник главному энергетику страны, основателю многих предприятий и атомных электростанций, автору множества научных теорий, творцу атомной мощи государства. Может быть, головной институт назовут его именем или даже — весь академический городок, выросший вокруг. Потом все будет еще благопристойней, чем сейчас, хотя момент ко многому обязывает: на десять утра назначена гражданская панихида. Но что-то сломалось в сложном механизме церемонии. Катафалк запаздывал. Солнце поднялось в зенит, и соблюсти заданную моментом чинность становилось все труднее. Над площадью пахло неживым — пустым спортзалом.

Сжимали шею тугие, на негнущихся прокладках воротнички. Толпа никла в ожидании. Разговаривали вполголоса о заслугах покойного и о жаре, все больше о жаре, чем о заслугах. Какая неожиданно жаркая весна! И все-таки удивительно, что Мисюра ушел на пенсию так рано. Не он ушел, его ушли. Ну, не та фигура, чтоб разбрасываться. Просто он не сумел договориться с новым руководством. Мог заявить, например, в самых верхах, что вся страна — большой бордель. Мысль не нова, конечно, но Мисюра нашел для нее занятную интерпретацию. Однако устраняют не за слова, а за дела. А он уже сделал все, что мог. Энергии страна производит впятеро больше, чем может потратить. В каждом крупном городе — АЭС. Похоже, что климат меняется. Если весна такова, каким будет лето?

В утренней информационной программе кончине Леонида Григорьевича Мисюры уделили 90 секунд. Все-таки не каждый день бывает такое. Он хорошо умер, достойно — как умирают киноартисты и спортсмены. Не так обычно заканчивают свой жизненный путь ученые и государственные мужи: «После продолжительной болезни ушел от нас…». Нет, Мисюра ушел не так, не затянуло его болото маразма. Он умчался в иной мир на автомобиле, и пальцы его сжимали в последнее мгновенье не край кровати, а руль, и бледными они были не от немочи, а от напряжения. Показали портрет в черной траурной рамке. Ком металлолома, в который превратился автомобиль — роскошная четырехметровая игрушка. Мисюра сам сидел за рулем, так что обошлось без лишних жертв.

Портрет был не очень удачным. Леонид Григорьевич никогда не выходил на фотографиях. На месте лица получалось невнятное темное облачко, которое потом ретушировали, высветляли белилами и прорисовывали, придерживаясь давней, двадцать лет назад сделанной карточки. Поэтому на вид покойнику можно было дать не больше сорока. Хотя он уже полных четыре десятилетия находился у всех на виду: умница, выскочка, деловой мужик, светлая голова. И на пенсию удалился, будучи в самом расцвете сил, совсем недавно, год или полтора года назад.

Круглую площадь и коллег-сотрудников, собравшихся на ней, тоже показали по телевидению, но мельком, кадром. От солнца черные одежды отливали серым, как пыль, как тлен.