Скафандр и бабочка - Жан-Доминик Боби

Автомобиль Венсана добирается до автостоянки госпиталя. Солнце ослепительно. Именно тут посетителям требуется мужество, чтобы с комком в горле преодолеть последние метры, отделяющие меня от мира: автоматически открывающиеся стеклянные двери, лифт номер 7 и ужасный коридорчик, который ведет к палате 119. Через приоткрытые створки дверей видны лишь распростертые, прикованные к постели тела тех, кого судьба выбросила на обочину жизни. При виде этой картины у некоторых перехватывает дыхание. Сначала им необходимо немного заблудиться, чтобы явиться ко мне с более твердым голосом и менее затуманенным слезами взором. Когда же они наконец решаются, то становятся похожими на ныряльщиков, задерживающих дыхание перед прыжком в воду. Я знаю даже таких, кого силы покидали у моего порога, и они возвращались назад, в Париж.

Венсан стучит и входит без единого слова. Я настолько привык к взгляду других, что едва замечаю в нем мимолетные проблески ужаса. Или, во всяком случае, это больше не заставляет меня так содрогаться. Со своим парализованным лицом я пытаюсь изобразить что-то вроде благодарной улыбки. В ответ на эту гримасу Венсан целует меня в лоб. Он не меняется. Копна рыжих волос, насупленное выражение лица, переминающаяся с ноги на ногу коренастая фигура — у него странный вид валлийского профсоюзного деятеля, который явился проведать приятеля, ставшего жертвой взрыва рудничного газа. Слегка наклонившись, Венсан подходит ко мне с видом боксера — настоящий крепыш-легковес.

В тот день после рокового финиша Митры-Граншан он только и сказал: «Идиоты. Мы самые настоящие идиоты. В редакции нас разорвут на куски». Это было его излюбленное выражение.

Говоря откровенно, я забыл о Митре-Граншан. Эта история только что пришла мне на ум, оставив вдвойне болезненный след: тоску по минувшему и, главное, сожаления об упущенных возможностях. Митра-Граншан — это женщины, которых я не умел любить, случаи, которыми не захотел воспользоваться, минуты счастья, которым позволил улетучиться. Сегодня мне кажется, что все мое существование было лишь цепью таких вот мелких неудач. Скачками, результат которых знаешь заранее, но не способен добиться выигрыша. Кстати, мы выпутались из этой истории, возместив все ставки.

Утиная охота

Кроме различных затруднений, которые испытывают те, у кого locked-in syndrome, я страдаю из-за серьезного нарушения слуха. Правым ухом я совсем ничего не слышу, а в левом ухе евстахиева труба усиливает и искажает звуки на расстоянии, превышающем два с половиной метра. Когда над пляжем пролетает самолет, демонстрируя рекламное полотнище регионального парка аттракционов, мне начинает казаться, что к моей барабанной перепонке подсоединили кофемолку. Однако это лишь недолгий шум. Гораздо больше раздражает постоянный гул, который доносится из коридора, если, несмотря на все усилия привлечь внимание окружающих к проблемам моих ушей, кто-нибудь забывает закрыть дверь. Каблуки стучат по линолеуму, каталки сталкиваются, разговоры перекрывают друг друга, санитары перебрасываются словами, причем голоса их похожи на голоса биржевиков в день ликвидации, включается радио, которое никто не слушает, и, заглушая все, электрополотер дает звуковой прообраз ада. Я знаю таких, чье единственное удовольствие — без конца слушать одну и ту же кассету. У меня был очень молодой сосед, которому подарили плюшевую утку, снабженную новейшей системой обнаружения. Она издавала пронзительные, назойливые звуки музыки, как только кто-нибудь входил в палату, то есть восемьдесят раз на дню. К счастью, юный пациент отправился к себе домой, прежде чем я начал приводить в действие свой план уничтожения утки. И все-таки я держу его наготове, ведь никогда не знаешь, какое бедствие способны еще навлечь на тебя безутешные семьи. Однако пальма первенства более чем странного соседства принадлежала больной, сознание которой было взбудоражено после комы. Она кусала медсестер, непристойно хватала санитаров и не могла потребовать стакан воды, не подняв всех на ноги. Поначалу такие ложные тревоги вызывали настоящий аврал, но потом, выбившись из сил, персонал в конце концов предоставил ей возможность горланить всласть в любой час дня и ночи. Подобные сеансы делали неврологическое отделение похожим на воронье гнездо, и когда нашу приятельницу отправили в другое место кричать: «На помощь, убивают!», я, пожалуй, испытал некоторое сожаление.

Без этих раздражающих звуков, среди вновь обретенного безмолвия я могу прислушиваться к бабочкам, летающим у меня в голове. Требуется большое внимание и даже сосредоточенность, так как взмахи их крыльев почти неуловимы. Чтобы заглушить их, достаточно шумного дыхания. Впрочем, это удивительно. Мой слух не улучшается, и все же постепенно я слышу их более отчетливо. Должно быть, у меня ухо бабочек.

Воскресенье

В окно я вижу кирпичные фасады охрового оттенка, которые постепенно светлеют при первых лучах солнца. Стены немного розовеют, в точности как греческая грамматика Рата — память четвертого класса. Я вовсе не был блестящим эллинистом, но мне нравился этот теплый, глубокий оттенок, который и по сей день открывает мне прилежный школьный мир, где соседствуют пес Алкивиада и герои Фермопил. Торговцы красками называют его «античный розовый». Ничего общего с розовым госпитальным лейкопластырем. Еще меньше — с сиреневым, которым выкрашены плинтусы и дверные проемы в моей палате. Похоже на упаковку скверных духов.

Сегодня воскресенье. Ужасное воскресенье, когда ни одно событие не нарушит вялое течение часов, если, к несчастью, не объявится никто из посетителей. Не придут ни кинезитерапевт, ни логопед, ни психиатр. Пустыня с единственным оазисом — умывание и приведение меня в порядок, но быстрее, чем обычно. В такие дни последствия субботних вечерних возлияний в сочетании с ностальгией по семейным пикникам, стрельбе по летящим тарелкам и рыбной ловле на креветок, то есть развлечениям, которых лишает дежурство, погружает медицинских работников в состояние механического отупения, и процедура умывания напоминает скорее сдирание кожи, нежели сеанс талассотерапии. Тройной дозы лучшей туалетной воды не хватает, чтобы скрыть правду: от нас воняет.

Воскресенье. Если просишь включить телевизор, главное — не дать маху. Это стратегия высшего класса. Ведь может пройти три-четыре часа, прежде чем снова появится добрая душа, которая сможет переключить канал, и порой бывает лучше отказаться от какой-нибудь интересной передачи, если за ней идет некий слезливый сериал, пошлая игра или шумное шоу. Громкие аплодисменты оглушают меня. Я предпочитаю покой документальных фильмов об искусстве, истории или о животных. Я смотрю их без сопровождающих комментариев, как смотрят на горящие дрова.

Воскресенье. Колокол торжественно отбивает часы. На стене маленький календарь органов государственного попечительства, листки которого отрывают изо дня в день, уже показывает август. Что за парадокс, почему время, такое неподвижное здесь, там бешено несется вперед? В моем сузившемся мире часы тянутся, а месяцы пролетают молниеносно. Я опомнится не успел, как очутился в августе. Друзей, женщин, детей разметал ветер каникул. Мысленно я проникаю туда, где они обосновались на летний отдых, и тем хуже, если от этого у меня немного щемит сердце. В Бретань на дешевых велосипедах прибывает целая вереница ребятишек. У всех на лицах сияют улыбки. Некоторые из них давно уже достигли возраста взрослых забот, но на этих дорогах, окаймленных рододендронами, каждый может вновь обрести утраченную наивность. Нынче, во второй половине дня, они отправятся на лодке вокруг острова. Маленький мотор будет бороться с течениями. Кто-то уляжется на носу, закрыв глаза и опустив руку в холодную воду, отдав ее на волю волн. На Юге приходится прятаться в глубине домов, придавленных солнцем. Заполняются блокноты для зарисовок. Котенок со сломанной лапой ищет тенистые уголки в саду кюре, а дальше, в Камарге, стадо бычков пересекает стоячие воды болота, над которым уже веет запахом анисового ликера. Всюду торопливо готовятся к великому семейному торжеству, которое заранее заставляет зевать от усталости всех мам, но для меня обретает значение позабытого фантастического ритуала — обеда.

Воскресенье. Я разглядываю тома, которые скапливаются на подоконнике, образуя маленькую библиотеку, довольно, впрочем, бесполезную, так как сегодня никто не придет почитать мне их. Сенека, Золя, Шатобриан, Валери, Ларбо — все тут, на расстоянии какого-нибудь метра от меня, но убийственно недосягаемые. Муха, вся черная, садится мне на нос. Я кручу головой, чтобы прогнать ее. Она упорствует. Поединки греко-римской борьбы, которые мы видели на Олимпийских играх, были не столь свирепыми. Сегодня воскресенье.

Девушки Гонконга