Теофил Норт - Торнтон Уайлдер

Я забыл, как назывался тот клуб: «Общество польско-американской дружбы», или «Les Copains Canadiens» [2], или «Club Sportive Vittorio Emmanuele» [3] — темный, радушный и людный. Со всеми перездоровались за руку. Нам даже не позволили за себя заплатить.

Диана ожила. Ее окружили.

— Ну, леди, вы шикарны.

— Ну и ты, брат, шикарен.

Ее пригласили танцевать, и она согласилась. Мы с Хиллом сидели в уголке. Он был потрясен. Приходилось кричать, чтобы услышать друг друга в гаме.

— Тед?

— Да, Хилл?

— Это что же, ее так воспитали?

— Все это совершенно невинно, Хилл.

— Я никогда не видел, чтобы девушка курила и пила — тем более с незнакомыми.

Мы смотрели прямо перед собой — в будущее. Когда музыка опять смолкла, я сказал:

— Хилл?

— Да…

— У вас контракт с министерством просвещения или со школьным отделом, правильно?

— Да…

— Он у вас не кончается?

Наши локти покоились на столе. Подбородки лежали на руках. Он побагровел. Прикусил зубами костяшки пальцев.

— Мисс Белл в курсе дела? — За этим вопросом стояли другие. — Она знает, что вы не найдете другого такого места во всей стране? Что вас возьмут только в частные спортивные клубы — для немолодых людей, которые желают сгонять вес?

Он медленно поднял на меня глаза, в которых была мука.

— Нет.

— Вы еще не послали заявление об уходе?

— Нет.

Вероятно, он впервые осознал, что его профессиональный престиж под угрозой.

— Как вы не понимаете? Мы же любили друг друга. Все казалось так просто.

Опять громко заиграла музыка. Мы старались не смотреть, как молодую женщину перехватывает партнер за партнером. Вдруг он резко ударил меня по локтю.

— Тед, помогите мне это поломать.

— Что — эту вечеринку?

— Нет, всю эту историю.

— По-моему, она уже поломалась, Хилл. Слушайте, по дороге в Ньюпорт вы должны без передышки рассуждать о шансах ваших футбольных команд. Расскажите нам то, что уже рассказывали, и еще добавьте. С весом и спортивной биографией каждого игрока. Ни в коем случае не останавливайтесь. Если не хватит, переходите на студенческие команды; скоро вы сами будете тренировать студенческую команду.

Я встал и подошел к Диане.

— Мне кажется, пора ехать, мисс Белл.

Выходили мы с помпой — снова всеобщие рукопожатия и благодарности. Дождь перестал; ночной воздух был чудесен.

— Знаете, я уже много лет так не веселилась. Истоптали все туфли — вот медведи!

Мы поехали. Голос не повиновался Хилари, поэтому начал я.

— Хилл, вы, наверно, поздно возвращаетесь домой?

— Да.

— И ваша супруга, конечно, жаловалась, что не видит вас с семи утра до восьми вечера.

— Меня это очень угнетало, но что поделаешь.

— И самый жуткий день, конечно, суббота. Возвращаетесь из Вунсокета или Тайвертона усталый как собака. В кино хоть вам удается сходить?

— По воскресеньям кинофильмов не показывают.

Мы вернулись к футбольной теме. Я подтолкнул его локтем, и он немного оживился:

— Уэнделл Фаско из Вашингтонской подает большие надежды. Вы бы видели, как этот мальчик пригибает голову и врезается в защиту. Через два года он поступает в университет Брауна. Увидите, Ньюпорт скоро будет им гордиться.

— Чем больше всего вы любите с ними заниматься, Хилл?

— Ну, бегом, наверно. Я сам был бегуном.

— А какой вид вам больше всего нравится?

— Признаюсь вам, для меня самое увлекательное состязание в году — это ньюпортская эстафета. Вы себе не представляете, как мои люди отличаются друг от друга, — я их называю «людьми», это подымает боевой дух. Всем им от пятнадцати до семнадцати. Каждый проходит три круга, потом передает палочку следующему. Возьмите Былинского, он капитан «синих». Есть ребята и побыстрее, но у него мозги. Любит бежать на втором этапе. Знает достоинства и недостатки каждого из команды и каждый дюйм дорожки. Голова, понимаете? Или Бобби Нойталер, сын садовника с Бельвью авеню. Настойчивый, упорный — но очень возбудимый. Знаете, после каждой эстафеты — выиграли, проиграли, все равно — плачет. Но остальные относятся с уважением; делают вид, что не видят. Чикколино — живет на мысу, я жил неподалеку, когда был женат, — он клоун у «красных». Очень быстрый. Бегать любит, но всегда смеется. И вот что интересно, Тед: его мать и старшая сестра накануне эстафеты идут в часовню Святого Сердца и молятся за него с полуночи до утра, когда надо идти готовить завтрак. Нет, вы представьте!

Но меня не надо было к этому призывать. Мне казалось, что я слушаю Гомера, слепого и нищего, — как он поет на пиру:

Не забыла Фетида Сына молений; рано возникла из пенного моря, С ранним туманом взошла на великое небо, к Олимпу; Там, одного восседящего, молний метателя Зевса Видит на самой вершине горы многоверхой, Олимпа; Близко пред ним восседает и, быстро обнявши колена Левой рукою, а правой подбрадья касаясь, Так говорит, умоляя отца и владыку бессмертных…

[4]

— Ей-богу, вы бы видели, как Роджер Томпсон принимает палочку, — совсем еще малыш, но вкладывает в это всю душу. У его отца кафе-мороженое на краю городского пляжа. Наш доктор говорит, что не позволит ему бегать в будущем году: ему всего четырнадцать, и, когда растут так быстро, это вредно для сердца…

Перечень продолжался. Я взглянул на Диану, забытую, заброшенную. Ее глаза были открыты и смотрели куда-то с глубокой задумчивостью… Интересно, о чем они говорили в те блаженные часы в Шотландской кондитерской?

Хилл показал мне дорогу к дому, где он снимал комнату. Пока мы извлекали из багажника его чемоданы, Диана вышла и окинула взглядом пустынную улицу Девятого города, где ей так редко приходилось бывать. Шел второй час ночи. Хилл достал из кармана ключ от парадного — как видно, он не уведомил хозяйку об отъезде. Диана подошла к нему.

— Хилари, я ударила тебя по лицу. Пожалуйста, ударь меня тоже, и будем квиты.

Он отступил, мотая головой:

— Нет, Диана. Нет!

— Пожалуйста.

— Нет… Нет, я хочу поблагодарить тебя за эти счастливые недели. И за то, что ты была так добра к Линде. Ты поцелуешь меня, чтобы я передал ей твой поцелуй?

Диана поцеловала его в щеку и неуверенной походкой вернулась к машине. Мы с Хиллом молча пожали руки, и я сел за руль. Она показала мне дорогу к дому. Въехав в большие ворота, мы увидели, что в доме гости. Перед входом стояли машины, в кабинах спали шоферы. Она прошептала:

— Все помешались на маджонге. Сегодня турнир. Пожалуйста, подъедем к черному ходу. Я не хочу, чтобы видели, как я возвращаюсь с багажом.

Даже черный ход представлял собой внушительную арку из песчаника. Я внес ее чемодан на темное крыльцо. Она сказала:

— Обнимите меня на секунду.

Я обхватил ее. Это не было объятие; наши лица не соприкасались. Ей хотелось прильнуть к чему-то не такому холодному, как высокий свод, нависший над нами; она дрожала от леденящей мысли, что жизнь опять описала круг.

В кухне сновали слуги. Ей оставалось только позвонить, и она позвонила.

— Спокойной ночи, — сказала она.

— Спокойной ночи, мисс Белл.

4. ДОМ УИКОФФОВ

Среди первых откликов на мое объявление была написанная изящным старомодным почерком записка от мисс Норины Уикофф, Бельвью авеню, дом такой-то, с просьбой зайти от трех до четырех в любой удобный для меня день. Она хотела условиться о том, чтобы я читал ей вслух. Возможно, работа покажется мне скучной, и, кроме того, она хотела бы предложить мне определенные условия, которые я волен принять или отвергнуть.

На другой вечер я встретился с Генри Симмонсом за биллиардом. К концу игры я спросил его между прочим:

— Генри, вы что-нибудь знаете о семье Уикофф?

Он перестал целиться, разогнулся и пристально посмотрел на меня.

— Странно, что вы об этом спрашиваете.

Затем он нагнулся и ударил по шару. Мы кончили партию. Он мигнул, мы поставили кии, заказали что-то выпить и направились к самому дальнему столику в баре. Когда официант принес нам глиняные кружки и ушел, Генри огляделся и, понизив голос, сказал:

— Дом с привидениями. Скелеты шныряют вверх и вниз по трубам, как чертовы бабочки.

Я знал, что Генри торопить нельзя.

— Насколько я знаю, дружище, в Ньюпорте есть четыре богатых дома с привидениями. Очень грустная ситуация. Служанки не хотят там работать; отказываются ночевать. Видят что-то в коридорах. Слышат что-то в чуланах. Нет ничего заразней истерики. Двенадцать гостей к обеду. Служанки роняют подносы. Падают в обморок по всему дому. Кухарка надевает шляпу и пальто и уходит. У дома дурная слава — вы меня поняли? Не могут найти даже ночного сторожа — никто не соглашается обходить ночью весь дом… Дом Хепвортов

— продали береговой охране. Коттедж Чиверса — говорили, что хозяин удушил служанку-француженку, ничего не доказано. Устроили крестный ход — свечи, кадила, все удовольствия… Духов выгнали. Продали монастырской школе. Коттедж Колби — много лет стоял пустой, сгорел ночью в декабре. Можете пойти посмотреть сами — только чертополох растет. Когда-то славился шиповником. Теперь этот ваш дом Уикоффов, прекрасный дом, — никто не знает, в чем дело. Ни трупа, ни процесса, никто не исчез, ничего, только слухи, только толки, но у него дурная слава. Старинная семья, почтеннейшая семья. Богатые! Как говорит Эдвина, могут купить и продать штат Техас и даже не заметят. В прежние дни, до войны — званые обеды, концерты, Падеревский: очень были музыкальные; потом пошли слухи. Отец и мать мисс Уикофф фрахтовали суда и ходили в научные экспедиции — он коллекционер: ракушки и языческие истуканы. Плавали по полгода. Однажды, году в одиннадцатом, он вернулся и закрыл дом. Стали жить в нью-йоркском доме. Во время войны сам мистер Уикофф и его жена тихо померли в нью-йоркских больницах и мисс Норина осталась одна — последняя в роду. Что она может сделать? Она женщина с характером. Приезжает в Ньюпорт, чтобы открыть родовой дом — дом ее детства; но никто не соглашается работать после наступления темноты. Восемь лет она снимает квартиру в коттеджах Лафоржа, но каждый день ходит в дом Уикоффов, дает завтраки, приглашает людей к чаю, а когда садится солнце, ее служанки, дворецкий и прочая челядь говорят: «Нам пора уходить, мисс Уикофф» — и уходят. А она со своей горничной, оставив свет во всем доме, едет на коляске в коттеджи Лафоржа.