Замело тебя снегом, Россия - Андрей Седых

Тщетно Яша уверял и божился, что пуримские пирожки должны быть именно такой, треугольной формы. Дядька твердил свое, довел мальчика до слез и, хотя подарил на прощанье четвертак, мальчик ушел домой оскорбленный в своих лучших чувствах: назвать мамины пирожки кривыми!

Странный это народ — взрослые, на ходу думает Яша, стараясь не споткнуться и не уронить, не дай Бог, блюдо. Целый год дразнить несуществующими кривыми пирожками… На этот раз он уж не сможет придраться, — я выбрал самые красивые, самой лучшей формы. И кроме того, у меня есть бумага…

Что это за бумага, дядя Адольф узнал только после того, как Яша вошел в дом, поздравил с праздником и с достоинством поставил свой подарок на стол, — стесняться нечего, как говорит мама, дай Бог всем получать такой шалахмонес! Затем он вынул из кармана бумагу — первое стихотворение, написанное им в жизни:

Шалахмонес приношуИ об одном я вас прошу:Чтоб о кривых пирожкахРазговору не было в речах!

— Как вам это нравится? — сказал дядя Адольф, — обращаясь к домашним. Этот сморкач уже пишет стихи… Нам не хватало только иметь в семье своего собственного Пушкина!

Всё же, дядя явно остался доволен и на этот раз подарил племяннику новенький, блестящий полтинник. И о кривых пирожках больше не упоминал.

Яша потом писал стихи еще несколько лет. Но Пушкина из него почему-то не вышло.

Весна. В воздухе пахнет талым снегом. Каплет с крыш, оттаявшие под солнцем ледяные сосульки со звоном падают на тротуары и рассыпаются сверкающей бриллиантовой пылью. Закутанные в шали торговки на главной улице городка предлагают прохожим букетики подснежников.

Под ногами чавкающая липкая грязь, из которой трудно вытянуть галоши.

Пять мальчиков с вымазанными сажей и краской лицами, в картонных коронах, и в каких-то тряпках, которые должны изображать тоги древних персов, торопятся из дома в дом. Встречают их радостно:

— Пуримские актеры пришли! Пурим шпилеры!

Актеры разыгрывают сценку, заканчивающуюся полным торжеством Мордухая и царицы Эсфири над коварным Аманом. Царицу играет Зяма-Кошкодав, подложивший себе под рубаху для полноты иллюзии две подушечки-думки и надевший парик бабушки. Как такая полногрудая Эсфирь могла покорить сердце строптивого царя Артаксеркса, — один Бог ведает… Во всяком случае, пьеска кончается счастливо, актеры пускают в ход свои трещетки и, поклонившись зрителям, поют под занавес:

Как Аман жалокИ велик Мордухай!Дайте нам подарокИ мы скажем Вам: хай![2]

К вечеру у объевшихся сластями актеров начинают болеть животы и праздник кончается большой порцией касторки. В те счастливые времена касторка в капсулях еще не была изобретена, — глотали ее прямо со столовой ложки, затыкая носы и почему-то запивали черным, горьким кофе без сахару.

Старый реб Меер мечтательно поглаживает свою огненно-рыжую бороду и говорит:

— Ты уже большой, Яша. Твой папаша, дай ему Бог дожить до ста двадцати лет, отдал тебя в казенную гимназию. Как будто в хедере тебе было бы плохо… Я не возражаю, — если еврейский мальчик имеет хорошего меламеда и может молиться, — пусть себе ходит даже в гимназию!

— Ребе, завтра я не иду в гимназию.

— Я думаю! Завтра Пурим. И по этому случаю почитай ты мне из книги Эсфири. Ну, начни здесь.

Желтым ногтем он подчеркивает в Пятикнижии место, с которого надо начать читать. Яша опирается на одну руку, словно голова его внезапно отяжелела от бездны премудрости, слегка начинает раскачиваться слева направо и справа налево и, нараспев, читает:

— Вайи (это было)… бимей (во времена)… Ахашвейроша (Артаксеркса)… амелех (который царствовал)..

— Горе человеку, который сам возлагает на себя корону, учит нас Тора! — восклицает реб Меер… — Читай, Яшенька, читай!

— В двенадцатый месяц, то есть в месяц Адар, когда пришло время исполниться повелению царя и указу его, когда надеялись неприятели Иудеев взять власть над ними, а вышло наоборот и сами Иудеи взяли власть над врагами своими…

Реб Меер сладко дремлет, покачивая головой в такт знакомым словам, — ах, какая книга, какая книга! Чтец тоже начал клевать носом и тихонько думает о своем: сколько денег он получит на этот раз от дяди Адольфа? Если бы дяде пришла в голову безумная мысль дать за шалахмонес целый рубль, Яша купил бы для своей голубятни пару сизых турманов…

— Ну? — кричит на мгновенье проснувшийся ребе. — Ну?

— …Потому и назвали эти дни Пурим, от имени пур, жребий… Поэтому, постановили Иудеи и приняли на себя и на детей своих праздновать эти ДВА дня каждый год..

Яша останавливается и спрашивает:

— Ребе, тут написано два дня?

— Два, — отвечает реб Меер.

— Почему еврейских мальчиков отпускают из гимназии только на один день, когда тут ясно написано: два дня?

— Что твое начальство в казенной гимназии понимает в еврейских праздниках? — презрительно спрашивает меламед. Первый день — Пурим. Второй день — Шишим Пурим. Четырнадцатый и пятнадцатый день месяца Адар.

После урока Яша собирает четырех евреев-товарищей из своего класса. Они долго шепчутся, разрабатывая военную стратегию. Сомнений быть не может: в книге царицы Эсфири черным по белому сказано: Пурим надо праздновать два дня.

Вот почему, в пятнадцатый день месяца Адара, во время утренней переклички в Казенной Мужской Гимназии, классный наставник отметил в кондуите незаконное отсутствие пятерых учеников иудейского вероисповедания.

Отшумел Пурим, разнесены шалахмонесы, умолкли трещетки и мальчики подсчитали заработанные деньги.

На следующий день после праздника занятия в гимназии начались, как обычно. Первый урок был латинский. Не успел преподаватель открыть «Записки о галльской войне», как дверь распахнулась и на пороге появился инспектор гимназии по прозвищу Головотяп. Сорок парт грохнули одновременно. Сорок мальчиков вскочили с мест и замерли в почтительной позе. Инспектор быстро прошел к кафедре. Фалды его синего вицмундира воинственно развевались.

Осмотрев класс внимательным взором он вызвал пятерых преступников.

— Почему вы вчера не явились на занятия?

Преступники молчали и тихо сопели. Головотяп подошел к Яше и спросил в упор:

— Ты, например. Почему ты вчера не был на уроках?

— По случаю Шишим Пурима, — пробормотал Яша.

Инспектор извлек из кармана книжицу в черном коленкоровом переплете, открыл ее на заранее заложенной странице и прочитал:

— Учащиеся иудейского вероисповедания освобождаются от занятий в следующие праздники: Новый Год, именуемый Рош Гашона. Один день. Судный День, именуемый Иом Кипур… Один день. Нет, это не то… Вот: Пурим, один день! Почему вы пропустили два дня?

— Первый день — Пурим, — залепетал Яша. — Второй день — Шишим Пурим.

Инспектор сунул под нос несчастному потомку Мордухая книжечку в черном переплете:

— Сие есть официальный справочник праздников для инородцев, одобренный и утвержденный Ведомством Министерства Народного Просвещения по Одесскому Округу… И здесь сказано: Пурим, один день.

Головотяп выдержал паузу и, наслаждаясь эффектом, вынес резолюцию:

— Завтра же принесите удостоверение от вашего казенного раввина Персица, или всем — тройка по поведению.

— Господин инспектор, при чем же тут удостоверение от казенного раввина? — взмолился Яша. — Я могу вам представить лучшее доказательство: Ветхий Завет. В книге Эсфири точно сказано, что евреи должны праздновать Пурим два дня, четырнадцатого и пятнадцатого Адара…

— Ты Ветхий Завет в эту историю не вмешивай, богохульник. А то совсем выгоним из гимназии, — пригрозил инспектор. — Удостоверение от казенного раввина. Или тройка в кондуите!

— С праздником вас, ребе!

— С праздником, Яша! Ну, как идут твои занятия? Реб Меер говорит, что ты уже скоро перейдешь от Мишны к изучению Талмуда. Ой, Яша, Яша! Одной книги Талмуда хватит на целую человеческую жизнь… Рабби Элиазар говорит…

— Ребе, сейчас речь идет не о рабби Элиазаре, а об инспекторе Головотяпе. Он собирается выгнать пятерых учеников евреев из гимназии. Нас, принятых на одних пятерках, по процентной норме! Меня, Семку Штейнгольца, Марку Брахтмана, который живет около Пассажа, сына резника Беню и Абрашу Голодца, вы знаете сына вдовы Голодца.

Во всем этом была некоторая доля преувеличения. Я не вполне был убежден, что кровожадный инспектор действительно собирается исключить нас из гимназии. Но чтобы добиться от Григория Яковлевича Персица удостоверения, нужно было несколько сгустить краски.

Раввин снял очки, внимательно взглянул на тщедушного гимназиста и спросил таким тоном, словно он возглавлял Синедрион: