Учитель цинизма. Точка покоя - Владимир Губайловский

Обилие слов подействовало сначала успокаивающе, а потом усыпляюще. Я подлил себе чаю и, усердно кивая, стал смотреть в окно. Там была сплошная чернота. Внимание полностью переключилось, я следил за каплей, которая ползла по стеклу, как улитка, оставляя за собой слюдяной след. Голос собеседника доходил как будто из другого пространства, чуть ли не потустороннего.

Дима ушел, вернулся с «Новым органоном», раскрыл его, кажется, на совершенно случайной странице и с увлечением цитировал. Я его невежливо перебил:

— Извини, а почему у тебя обои на стене ободраны?

— Это у меня был бред. Мне показалось, что газеты, на которые наклеены обои, отравляют меня свинцом. Я хотел их содрать, наверное громко кричал. Соседи по площадке вызвали санитаров. Меня увезли в Яковенко — это на Столбовой по Курской дороге, в общем, черт-те где. Меня там разбили лекарствами, но я кое-что успел. Нас на трудотерапию водили — пакеты клеить для лаврового листа. Другой бумаги не было, и я на этих пакетах написал трактат «О динамике характеров». Кое-что я тебе рассказал, но до главного не добрался.

Дима почесал подбородок.

— Что важно в этом трактате? Не жалкие импульсы распадающегося сознания, нет. Я уловил что-то вроде осмысленной музыки слова, хотя это и не поэзия. Всякая мысль имеет свой тембр. Иногда я слышу, как люди думают. Слова, правда, разбираю редко. Но дело-то не в словах. Я-то знаю, что отдельное слово еще не звучит, а вот в потоке — рождается музыка. У моего трактата есть музыка. Хотя я и не понимаю, о чем он написан. Там много о Толстом, о «Войне и мире», прочтешь еще.

Я смотрел на своего нового знакомого и чувствовал: что-то начинается. Зачем я здесь? На этой кухне, за столом, с таким неожиданным собеседником? Почему, когда я смотрю на него, становится тревожно? Чем он мне может угрожать? Он вроде безобиден, а если кинется с ножом, отобьюсь. Я юноша крепкий физически. И тогда мне показалось, что опасность действительно есть, вот только угрожает она не мне.

— Дима, прости. Четвертый час. И я немного устал. Мне все-таки пора.

— Ну что ж, ну что ж, — засуетился Аполоныч. — Я тебя провожу, но только до порога, нет желания выбираться под дождь. Но ты обязательно приходи, почитаешь трактат. Ты ведь учишься?

— На мехмате.

— О, как это замечательно! Приходи, обязательно приходи, ты мне поможешь кое-что аксиоматизировать, математики это умеют.

Мы стояли в прихожей. Я уже взялся за ручку двери, но прощание затягивалось. Дима все хотел что-то еще добавить, что-то еще объяснить ночному знакомому:

— Я помогу тебе читать Шеллинга, Гегеля. Это ведь тебе крайне важно. Я помогу тебе выстроить пространство идей. Иначе как ты математикой будешь заниматься, если не понимаешь, что есть другая логика — некантовская, ведь пока мы не знаем отрицания, мы не может определить предмет. Вот пока не было Гёделя, не было и понимания вычислимости. Приходи. Просто приходи, когда захочешь.

Последние Димины слова прозвучали трогательно. Их сказал очень одинокий человек, который вдруг в ночном автобусе встретил единомышленника и теперь боится его потерять.

— Да, я обязательно зайду. Только я редко приезжаю в поселок.

— Ну хотя бы когда приедешь.

Мы простились. Я спустился по лестнице. Толкнул дверь подъезда и вдохнул мокрый воздух. Было легко и полно. Как будто я прикоснулся к чему-то значимому. Правда, не совсем понятно к чему.

Надо идти домой и пробраться в постель, постаравшись никого не разбудить. Но ведь родители могли закрыть двери на крючок. Тогда придется будить бабушку. Но может, это и неплохо. Она меня обязательно покормит, что после недели вольной жизни было бы очень кстати.

По дороге домой я думал об Аполоныче. Нет, он не похож на людей, встречавшихся мне до сих пор. Конечно, он сумасшедший, наверное, шизофреник. На факультете подобные товарищи не такая уж и редкость. Но что-то в нем есть неожиданное. И я ему нужен. Одиночество — тяжелая вещь. Живет в этой дыре, никого не видит, вот и бросается на первого встречного.

17

Разговоры перед сном. № 2

Я и Сергей Ильич, второй час ночи. В кастрюле тикает будильник. Мне завтра к первой паре, поскольку военка.

Я говорю:

— Когда я был подростком, у меня все руки покрылись бородавками. Ужас какой-то, росли и росли: на пальцах, на запястьях. Я их обкусывал, они кровоточили. Коростой покрывались.

— Да, зрелище не очень аппетитное. У одного тамиздатского писателя есть персонаж — он так не любил окружающий мир, что отказывался принимать пищу. Выращивал на себе бородавки, срезал, варил и ел. Тем и питался. И ты бы мог!

— Это противоречит закону сохранения энергии.

— А кто тебе сказал, что этот твой закон всегда выполняется? Вот у этого мизантропа не выполняется. Когда Шкловский пишет о расширяющейся Вселенной, он рисует завораживающую картинку тепловой смерти мира: атомы теряют электроны, раскалываются ядра, последним распадается протон, все стремится к минимальному энергетическому уровню — равномерная Вселенная со слабыми нарушениями закона сохранения энергии на границе.

— Мы не доживем. Выдумщик твой Шкловский, и писатель твой — тоже выдумщик. Только, ради бога, не говори, что исключения подтверждают правило.

— Неужели опровергают?

— И не опровергают. Закон подтверждает статическая достоверность, а то, что исключения подтверждают правила, придумали, наверное, филологи, иначе бы у них вообще никаких правил не было — одни частные случаи. И только полные идиоты вроде тебя повторяют эту глупость.

Сергей Ильич помолчал и справедливо заметил:

— Я, кстати, ничего такого не утверждал, ты сам на меня накинулся, и я же идиот. Хорошо хоть не козел. Не отвлекайся. Рассказывай про бородавки.

— Очень они меня мучили. Мама говорила, что нужны криогенные прижигания и другие какие-то малоприятные вещи. А пока шли разговоры — я рос, и бородавки мои росли, крепли и множились. И вот как-то раз…

— Явилась тебе фея в голубом вертолете…

— Напрасно иронизируешь. Правда, фея выглядела несколько нетрадиционно. Это был здоровенный мужик — приятель моего отца. С усами, заводной такой. Звали его Вася. Они с отцом и другими серьезными людьми пили водку под пельмени — конечно, шахтеры, что они еще могли пить, не «Рислинг» же. Ну и я там мелькал. Отец и говорит: вот руки у парня совсем на руки не похожи. Ходит такой вроде человек, а вместо рук два бородавочника. А Василий: «Какие проблемы? Сейчас выведем». Тут мои родители сильно засомневались. А Вася — уверенный в себе человек: «У вас веник есть?» Связь между веником и бородавками как-то не просматривалась. Но мне стало жутко интересно. И вот берет Вася веник, отламывает от него веточку и объясняет: «Можно, конечно, нитку, но она гниет дольше». Завязывает он эту веточку от веника в узелок над моей бородавкой покрупнее. Стягивает узел и выбрасывает этот потусторонний инструмент в сортир. Все на него смотрят несколько растерянно: «И это все? А другие бородавки? А может, пошептать чего надо?» А Вася наливает всем водочки и, этак похохатывая, отвечает: «Да все сойдут. Вот веточка сгниет, и бородавок как не бывало».

— Ну и что?

— Ты мои руки видел? Я бы тебе еще раз показал вблизи, да вставать неохота. Ни одной бородавки, только на правом большом пальце шрам остался.

— Это что же, твой первый опыт общения с потусторонним миром?

— А как это объяснить? Я не знаю. Я вот наукой занимаюсь. Причинно-следственные связи прослеживаю. Никаких связей между бородавками и прутиком от веника, который завязали узлом и бросили в сортир, не существует — по крайней мере, в позитивистском мире. Но это еще не все.

— Что, твой усатый фей еще и рак желудка веником умел выметать?

— Я не знаю, я его не видел больше никогда. Но я сам получил такую же способность — выводить бородавки. И успешно практиковал. А потом в один вечер разучился. При весьма драматических обстоятельствах.

— Помянем. Помянем магистра черной магии, почившего в теле среднестатистического человека.

— Может, еще и помянем. Когда будет чем. Давай все-таки спать начнем.

18

Обычно я заходил к Аполонычу, когда приезжал из университета к родителям подкормиться. Случалось это не часто. Первое время Аполоныч тоже заходил ко мне в гости, но родители мои этой дружбы никак не одобряли. И он не стал испытывать их терпение.

Разговоры наши затягивались далеко за полночь. Впрочем, назвать эти посиделки разговорами довольно затруднительно. Говорил практически только он. Я вставлял редкие реплики.

Как ни странно, такой род общения меня полностью устраивал. Я вообще не очень-то люблю говорить, особенно солировать. Что я могу сказать, кроме того, что я и так знаю? Ничего. Куда познавательнее послушать, что скажет другой. Однажды я встретился с человеком, который был мне необыкновенно интересен. Я хотел произвести на него самое благоприятное впечатление и потому говорил, не останавливаясь, часа два, а когда мы расстались и я вышел на улицу, то едва не заплакал от отчаяния — оказалось, что я ничего, абсолютно ничего не услышал из того, что хотел. Человек промолчал все два часа. И я зарекся вести себя подобным образом. Но Аполоныч и не давал особо разговориться. Так что все совпало. Шип вошел в паз.