Марья Карповна - Анри Труайя

В детстве – даже тогда, когда Марфа уже перестала нянчить его, – Алеша любил пробираться в ее логово, где пахло сухими грибами, мочеными яблоками, гвоздикой и заплесневелым хлебом. Этот аромат до сих пор царил здесь: он почувствовал знакомый запах, едва ступив на порог избы. Марфа, сидя за столом, толкла в ступке травы. Увидев молодого барина, она улыбнулась, и от этой улыбки морщинки разбежались по всему лицу старушки. Она с трудом встала, пошатнулась: для слабых щиколоток грузное, укутанное в тряпье тело было чересчур тяжелым – и, опираясь на воспитанника, поцеловала его в левое плечо.

– Вот ты и со мной, мой ненаглядный! – забормотала Марфа. – Не забыл, значит, старую няньку! А тебе у меня и выпить-то нечего…

– Мне и не нужно, не хочется, – ответил Алексей. – Я ведь, проходя мимо, зашел только повидаться с тобой. Что это ты там делаешь?

Она снова уселась, взяла в руки пестик и проворчала:

– Будет настойка от боли в животе, Дуняша попросила. Вот что значит прислуживать у барского стола… Слишком много хватает с блюд, когда несет их в буфетную! Все объедки подбирает! Вчера у вас был большой праздник – пили, пели, плясали… Это хорошо. Куда как хорошо! Барыня думает, ее исцелили молитвы отца Капитона… Что ж, она просто не ведает, что я тут делала для нее в своем уголке…

– Что же ты делала?

– При свете луны читала заговоры, которые принесли твоей матушке облегчение, и плевала в сторону Константинополя.

Алексей с трудом сдержал смех.

– Отчего же именно Константинополя?

– Потому что там – родина неверных. Все зло приходит оттуда.

– И ты знаешь, в какой стороне Константинополь?

Марфа передернула плечами, укрытыми ворохом грязных, замызганных платков.

– Еще бы не знать! Во-он там, пониже! На юге. Там, где столько наших померло! Ну, и… я говорила то, что надо, плевала, куда надо, вот матушкина болезнь и улетучилась… И ей выпало на долю совсем другое – большая радость…

– Какая радость?

– Так ведь Левушка и Агафья Павловна!

– А-а-а… Ну да… Ты считаешь, что это большая радость?

Она помолчала. Озабоченно наморщив лоб и согнувшись над столом, старуха продолжала толочь травы в ступке. Откуда только в ней бралось столько энергии?

– Господь благословляет всех брачующихся, – наконец ответила Марфа.

– Но испытание временем выдерживают не все… – возразил Алексей. – Ну, а ты сама – ты бы разве Агафью выбрала для Левушки?

Марфа минутку поколебалась, но в конце концов ответила с тяжелым вздохом:

– Нет, мой ненаглядный!

– Вот-вот. Интересно, какого черта наша матушка так поступила!

– Не поминай нечистую силу, петушок ты этакий! Наверное, Марья Карповна хорошенько подумала, прежде чем принять решение.

– Даже не посчитавшись с чувствами моего брата!

– Ей лучше знать, кто кому подходит…

– Почему это?

– Она тут хозяйка, госпожа надо всеми. Разве пастух, выбирая место для пастбища, спрашивает баранов, где они хотят щипать траву?

– Может, я и баран, но лично мне донельзя претит дух, царящий в Горбатове, – проворчал Алексей, постукивая сжатым кулаком правой руки по раскрытой ладони левой.

– Здесь нисколько не хуже, чем в других местах, – снова пожала плечами Марфа.

– Хуже! Гораздо хуже! И мать очень переменилась. Она становится все более властной, нетерпимой…

– Ну, и что ты хочешь – годы-то идут, а с годами и хрен становится острей!

– А какой она была при жизни отца?

– Тоже не слишком приятной, дружочек… Устраивала ему такую жизнь… куда как не сладкую… Беда, если ее не послушается! Помню, однажды батюшка твой изменил матушке с дворовой девкой. Так Марья Карповна забрала у него всю обувь – все сапоги его, забрала и выбросила в пруд. Ну и чего добилась? Пошел он к своей девке босиком, а осень ведь стояла на дворе, холодно было. Вот и схватил простуду. А грудь у него была слабая. Говорят даже, что оттого Иван Сергеевич-то и помер!

– Какая гнусная история! Господи, как хочется уехать!

– Если уедешь, пожалеешь об этом. Оставайся, Алешенька! Господь поможет, и ты перестанешь бунтовать. Я это чувствую. И помолюсь за тебя. Сначала Господу Богу. А потом другим.

– Кому это еще – «другим»?

– Тем, которые живут в доме. Я их всех знаю по именам и умею говорить на их языке. Они меня слышат и слушают, но только в то время, когда вы все спите.

Марфа понизила голос. Лицо ее с отвисшими щеками приняло таинственное выражение. Алексей ощутил, что его охватывает необъяснимое оцепенение. Он неподвижно, не в силах пальцем пошевелить, стоял перед старой нянькой, а та оглядывала его своими маленькими цепкими глазками. Ему вдруг показалось, что время потекло вспять…

– Подарю-ка я тебе крестик из кипарисового дерева, – нарушила наконец тишину Марфа. – Мне его дал один почтенный монах из Троице-Сергиевой лавры. Монах сам носил его на груди, но снял и отдал мне с благословением.

Она встала, полезла в холщовый мешочек, висящий на гвозде, вытащила оттуда деревянный крестик на веревочке и приказала Алексею расстегнуть сорочку. Молодой человек находил церемонию абсурдной, но, несмотря на это, повиновался: не хватало мужества поступить иначе. Хотя он и не верил ни в какие потусторонние силы, смутная боязнь вызвать их недовольство не оставляла его. Кроме того, все, над чем он только насмехался в Санкт-Петербурге, в Горбатове почему-то представлялось необходимым. Расстегнув рубашку на груди, Алексей наклонил голову и позволил няньке повесить себе на шею крестик из кипарисового дерева. Теперь это скромное, серенькое, ничего не весящее украшение покоилось рядом с его золотым нательным крестом. Тот ему надели при крещении… Марфа перекрестилась. Он сделал то же самое и застегнул воротник сорочки.

– Никогда не снимай этот крестик, – предупредила Марфа. – Если станешь постоянно его носить – он поможет во всех твоих начинаниях. Будешь доволен.

Алексей чуть снисходительно улыбнулся, на самом деле чувствуя себя глубоко растроганным. Вопреки всем доводам рассудка его сильно обрадовал подарок, мало того – крестик этот вызывал у него безотчетную веру в счастливое будущее. Что-то радостное, что-то необычное ощущалось даже в самом воздухе, которым он дышал рядом с няней…

Когда молодой человек вышел от Марфы, чары рассеялись. Сумерки избушки, стоило оказаться в саду, сменились ясным днем. В ярком свете дня к Алексею вернулся его возраст. Теперь в нем ничего уже не оставалось от юнца, который полурастроганно, полускептически выслушивал откровения старухи-няньки.

В центральной аллее он встретился с Агафьей Павловной – она срезала розы и бережно укладывала их на дно корзины.

– Хотите украсить ими большой дом? – спросил он.

– Да, Алексей Иванович. Все цветы в гостиной уже увяли. Погода такая тяжелая…

– Интересно, что бы делала матушка без вас!

Агафья ответила жеманно:

– Ах, Алексей Иванович, Господь с вами, я же оказываю ей ничтожные услуги!

– И станете продолжать их оказывать, выйдя замуж за Левушку?

– Конечно же, – прошептала она, потупив взгляд.

Внезапно Алексей почувствовал, что больше ни минуты не вынесет этой слащавой беседы, и сменил тон на оскорбительно-насмешливый:

– Однако вам известно, что маменька вначале намеревалась заставить меня на вас жениться?

На щеках Агафьи вспыхнули красные пятна, подбородок ее мелко задрожал.

– Д-да… известно… – выдохнула она.

– И вот вдруг намерения ее резко изменились, и теперь вы помолвлены с моим младшим братом. Это вас ничуть не смущает?

Агафья Павловна глубоко вздохнула и посмотрела на молодого человека глазами покорной собаки.

– О нет, Алексей Иванович! В моем положении выбирать не приходится. Права такого нет. А для меня важно выйти замуж за любого из сыновей Марьи Карповны… Тот или другой… вы же понимаете, значения не имеет…

«Вполне может оказаться, что она говорит искренне!» – с ужасом подумал Алексей и, не откланявшись, повернулся спиной к собеседнице. Печаль, смешанная с отвращением, терзала его, пока он шел к своему флигелю. Вся Россия, как ему казалось, провинилась перед ним. Вернувшись домой, он решил не снимать кипарисовый крестик: ощущение этого крестика на коже напоминало ему о проникающем в самую душу взгляде Марфы.

VI

Выслушав, как всегда делала по утрам, отчет своего управляющего Федора Михайлова – выслужившегося из «простых» крепкого, бородатого и краснолицего мужика, – Марья Карповна тут же и наставила его на ближайший день, дав указания, как вести различные хозяйственные работы. Сидя за длинным, заваленным папками письменным столом, она без секунды колебания диктовала по пунктам, после каждого нового приказа Федор Михайлов кланялся и произносил: «Будет исполнено, барыня!» Сурово и непреклонно правившая в своих владениях помещица тем не менее заботилась о крепостных. Марья Карповна хотела, чтобы они жили в лучших помещениях, были лучше одеты и накормлены, чем соседские. В голодные, неурожайные годы, когда цена ржи взлетала до десяти рублей ассигнациями за четверть ведра и когда мелкопоместные дворянчики во всей округе отказывали в зерне своим крестьянам, она щедро снабжала хлебом насущным своих. Ей льстило то, что они привлекательны с виду, и она ценила это так же, как блеск на боках своих ухоженных лошадей или высокое качество арбузов и дынь, которые, согласно данным ею инструкциям, выращивали под застекленными рамами. Но, постоянно заботясь о материальном достатке своих крепостных, Марья Карповна никому из них не прощала ни малейшего нарушения дисциплины. В прошлом году она выслала одного из мужиков в Сибирь за неповиновение. А сейчас, когда Федор Михайлов уже собрался уходить, остановила его, чтобы отдать приказ высечь кнутом крепостных Осипа и Тита: помещица слышала, как они бранились в это утро под ее окнами.