Огненный всадник - Михаил Голденков

— А рисовал ее Вилли Дрозд, — запоздало ответил Михал.

— Кто?

— Ну, ты его не знаешь!

— Вилли? Немец, что ли?

— Не, он наш, местный…

— И так рисует?! — удивленно поднял темные брови Кмитич.

— Представь! Мать его голландка, потому и назвали Вильямом, тем более, что он там, в Голландии, и родился. А отец — так, тутэйший, из-под Несвижа — Дрозд. Учился в Голландии и там женился. Сейчас в суде работает в Городзее. А его сын рисует, как Бог! Он учится у самого Харменса ван Рейна Рембрандта! — и Михал поднял вверх указательный палец, словно упомянул имя Господа.

— Это, наверное, очень авторитетный человек, если ты делаешь такие страшные глаза, — чуть усмехнулся Кмитич, хотя фамилия показалось ему знакомой. Рембрандт… Да, так и было! Когда он учился на артиллеристских курсах знаменитого литвин-ского инженера артиллерии Казимира Семеновича в Амстердаме, то не раз слышал имя этой местной знаменитости.

— Стыдно, пан Кмитич, — сморщил нос Михал, — это лучший живописец в мире на данный момент, между прочим!

Для Михала живопись, особенно фламандская, была главным в жизни увлечением наравне с увлечением юной Аннусей. Он даже в глубине души мечтал сам стать художником под стать Рембрандту. Михал пробовал что-то рисовать красками, но быстро сообразил, что либо Бог не дал ему таланта, либо надо больше учиться не фехтованию и стрельбе из пистолета, а живописи. Но на то не хватало времени.

И вдруг Михал просиял, словно вспомнил что-то необыкновенное.

— Постой, так ты его должен помнить! — толкнул он в плечо Кмитича.

— Рембрандта?!

— Да нет, Дрозда! Он же в позапрошлом году твой портрет рисовал!

— Ах, точно! — улыбнулся смущенно Кмитич. Да, как бы он ни избегал художников-портретистов, один раз в Несви-же, находясь в гостях у Михала и его отца, Самуэль это все же сделал. Но позировал не ради собственного портрета перед мольбертом самовлюбленного мазилы в огромном берете, а перед простым городским восемнадцати- или семнадцатилетним хлопчиком, другом Михала и по его просьбе. И позировал просто, для экспозиции. Тем более что тот начинающий художник с кусками засохшей краски под ногтями, несколько непричесанными длинными русыми волосами и простым скромным лицом, худенький и неброско одетый, понравился молодому оршанскому князю. Как было отказать?! Вилли сделал набросок углем на большом листе, когда Кмитич ехал на коне на охоту с колчаном стрел и луком.

— Назову картину «Всадник» или «Литвинский всадник», — кажется, так сказал Вилли.

Дрозд нашел восседавшего на коне с луком и в меховой шапке Кмитича очень даже живописным и, жутко извиняясь и заикаясь от волнения, попросил постоять чуть подольше. Ну, и молодой князь уступил просьбе юного мастака, тем более что это ему не причинило никаких неудобств. А парень со своей работой справился на удивление быстро. «Неужели уже все?» — удивлялся Кмитич, соскочив с седла и подходя к Вилли. Тот на втором листе более четко изобразил его, Кмитича, да так похоже, что князь даже присвистнул: «Так ты, хлопец, таленавиты!» А вот теперь он впервые увидел законченную работу этого молодого дарования и подивился ее совершенству. «Если он и меня так изобразил красиво в красках, то я, пожалуй, купил бы тот портрет», — подумал Кмитич и спросил:

— А где он сейчас? Ну, этот Вилли?

— В Амстердаме, опять к Рембрандту уехал, но писал мне, что собирается переехать в Рим, так как получил приглашение от другого фламандского живописца, Яна Вермера.

— А как же полубожественный Рембрандт? Выходит, он не такой уж и авторитет, если даже Дрозд от него уходит?

— Ну, насчет Рембрандта, то Вилли мне в письме жаловался, — как-то сразу скис Михал, словно в том была и его вина, — писал, что учитель много пьет, бурно развлекается, а самые удачные работы учеников продает как свои.

— Ну прямо как Шекспир! — усмехнулся Кмитич. — Да они там все одинаковые, эти мастаки да писаки! Мне в Риге английские матросы рассказывали, что Шекспир тоже ничего не писал либо мало писал, а лишь играл в своем театре, присваивая все пьесы своих авторов себе.

Михал нахмурился. Про то он ничего не слышал.

— Ну, матросы вообще болтуны и врали еще те, — буркнул Михал, вспоминая адмирала Еванова-Лапусина…

Перед охотой был у Самуэля Кмитича один тайный ритуал: он всегда подходил к старому раскидистому дубу Диву, растущему на берегу Рши, который почитали местные кривичи-идолопоклонники, и просил удачной охоты у властелина леса. Он не просто верил — он знал, что этот водяной или железный дуб, как его называли лекари, с аспидного цвета корой с беловатыми пятнами и прямым стволом, не просто дуб, но повелитель всего восточного берега Рши. Вот и сейчас ярким солнечным днем первого червеня шел Кмитич к дубу с ястребом на рукавице. Издалека Див напоминал своей густой вершиной зеленый взрыв. А навстречу Кмитичу от дуба шел седой как лунь старец волхв с шестом в руке. Звали волхва Водила, но то было даже не имя, а нечто вроде жреческого титула. Помнил Водилу Самуэль еще с детства, и всегда старик был таким — седым, в неизменной белой длинной хламиде, с напоминающим змею шестом в суховатой руке и с болтающимися на груди символами и амулетами. Кмитич никогда близко не подходил к этому колдуну: о нем в Орше разное говорили, мол, злой, накликать всякое может. Поэтому оршанский князь, заприметив Водилу, замедлил шаг, уйдя чуть в сторону, давая возможность старцу пройти мимо него до того, как он дойдет до священного Дива. Но как ни изворачивался Кмитич, расстояние между ним и идущим от Дива старцем удивительным образом сокращалось, будто хорунжий шел не к дубу, а именно навстречу волхву. Удивленный Самуэль остановился. Но и это не помешало Водиле приближаться с прежней скоростью.

— День добры! — первым поздоровался Кмитич, несколько смущенный этой встречей.

— День добры, пане, — наклонил голову старец. При этом Кмитич почти с ужасом посмотрел на посох — уж очень он напомнил ему змею из сна. Ну точь-в-точь такая же! «Вот тебе и сон с четверга на пятницу!» — подумалось Кмитичу.

— А ты змей не бойся, людей бояться надо! — словно прочитав его мысли, усмехнулся волхв в белые усы.

— Так я и не боюсь змей, — как-то по-мальчишески оправдываясь, ответил Самуэль, — а людей…

— Ты ведь тоже кривиу гимине.

— Что? — не понял Кмитич.

— Рода кривического, — объяснил, усмехнувшись, старец, видимо, вначале сказав это выражение на старокривическом языке, — только уже забывший свои корни. Сусьюнге су гудаи.

— Не разумею, пан, — нахмурил бровь Кмитич. — «Что за заклинания?!»