Дни. Россия в революции 1917 - Василий Шульгин

– Все говорят, ваше благородие…

В это время прямо в строй бросается какая-то женщина. Метнулась от страха.

– Ой, ратуйте, ратуйте!..

– Чего ты кричишь, что с тобой?

– Ой, ой, там, на Совской… Детки мои… ой, ратуйте!..

– На какой Совской?

Несколько голосов вмешивается:

– Там, ваше благородие, там… Там Совская.

Они показывают руками куда-то в черноту, куда, по-видимому, улица уходит в гору.

Баба продолжает кричать истерически: что там, на Совской, режут ее детей, но что она не пойдет все равно туда и молит о помощи.

– Ратуйте, кто в бога вируе!..

Вокруг взволнованная, – чувствую, как они перепуганы, – собирается толпа и жмется к моему взводу.

И вдруг я чувствую, что это паническое состояние передается солдатам. Истерический вопль женщины, эта черная темнота, психический ток этой перепуганной толпы – действует на них. А в особенности эта проклятая цифра: «десять тысяч». Эта шепчущаяся толпа только и говорит о десяти тысячах жидов, которые где-то засели, но сейчас вот-вот придут по этой черной улице, вон оттуда, с горки, с этой самой Совской, где уже режут детей этой голосящей бабы. А ведь нас только горсточка – взвод…

Я говорю солдатам несколько успокаивающих слов, они как будто приободрились, но все же я решаю пройти на эту дурацкую Совскую, чтобы выяснить…

Развернутым строем, от стенки до стенки, вернее, от палисадника до палисадника, мы поднимаемся вверх по этой чернеющей улице. Двигаемся вперед осторожно, потому что темно, как в погребе. Пройдя несколько, я вдруг угадываю впереди толпу.

Их не видно, но по приглушенному говору и шуму чувствуется человеческая масса, которая не то стоит, не то идет поперек улицы.

Я останавливаю взвод. Кричу в темноту: – Кто идет? Что за люди?.. Говор вдруг замолкает. Наступает тишина, но ответа нет.

Темная масса, которая уже чуть-чуть различается глазами, стоит неподвижно.

Повторяю вопрос.

– Да отвечайте же. Кто такие?

Ответа нет. Кричу еще раз:

– Отвечайте, не то стрелять буду.

Ответа нет. Я приказываю горнисту:

– Сигнал.

Замершую – черную, как демиевская грязь, – темноту вдруг прорезает желтый хрипло-резкий звук трубного сигнала: «Слушайте все»… Сигнал звучит зловеще, но вместе с тем внушительно, торжественно.

После его резкого четырехстонья опять наступает мертвая черная тишина. И тогда наконец из темноты раздается голос. Великолепный голос и на чистейшем киевско-демиевском диалекте. Но боже мой, что он говорит:

– Стрелять хатишь?.. Стреляй… Стреляй… Я с портретом государа моего на груди стою, а ты стрелять хатишь?.. А генерала знаешь… Я министру самому на тебя жалобу подам… Стреляй, стреляй…

Я не стал дожидаться продолжений.

– Взвод, вперед!

Они облепили нас, как пчелы матку.

– Господи, ваше благородие… Уж как мы боялись… Целый день говорят, что жиды придут – десять тысяч… Вот мы подумали: уже идут… А это вы… господи, вот же не познали…

– Чего же вы тут собрались все?

– А так, ваше благородие, порешили, что так же нельзя даться… Вот собрались все вместе, чтобы друг другу помощь подать… Один до одного жмется… Все равно не спим… боимся…

В задних рядах ясно слышу тот самый голос, который читал мне только что ектенью[5] с «портретом моего государà на груди». Через несколько времени он попадает в орбиту моей руки. Я схватываю его за шиворот.

– Это ты на меня хотел министру жаловаться?..

– Я…

– А где же портрет?..

– А вот…

Действительно, держит в руках портрет из календаря.

– Будешь жаловаться?.

– Да нет… Ето я… так…

– То-то – так.

Кругом хохочут… Я приказываю разойтись по домам, объясняю им, что все это вздор. Расходятся…

Приходит приказание от ротного командира: «Пришла смена, можно вести людей на отдых».

Идем по совершенно черным, но успокоившимся улицам. Единственный огонь в полицейском участке. Захожу на всякий случай.

– Вижу того полковника, который тогда меня подарил презрительным взглядом за то, что я не мог ему сообщить ничего о голосеевском лесе. Я не удержался:

– Разрешите спросить, господин полковник. Как в голосеевском лесу?

Он посмотрел на меня, понял и улыбнулся. – Неприятель обнаружен не был…

Вот дом для отдыха. Во дворе нас встречает еврейская семья, которая не знает, как забежать и что сделать, чтобы нам угодить. Это понятно: наше присутствие обеспечивает им безопасность.

– Господин солдат, вот сюда, сюда пожалуйте. Они ведут моего унтер-офицера куда-то, и я слышу его голос, который бурчит из темноты:

– Вчера был «москаль паршивый», а сегодня «гашпадин солдат»… Эх вы!..

Нам, офицерам, хозяева отвели свою спальню. Устали мы сверхъестественно. Раздеваться нельзя, потому что бог знает что может случиться. Но надо же отдохнуть. Дразнят «великолепные постели» с красными атласными стегаными одеялами. Ротный говорит:

– Ну куда же мы тут ляжем?.. Вот с этакими сапожищами на такое одеяло…

Но хозяйка возмущается: – Что вы, ваше благородие. Как же, вы устали! Ложитесь, отдыхайте себе на здоровьечко. Ведь это же в ваше полное распоряжение…

Мы ложимся и отдыхаем среди «еврейских шелков». Так кончается для меня второй день «конституции»…

Третий день «конституции»

Уже давно мы так сидели вдвоем. Это было в один из послепогромных дней. Там же, на Демиевке – в одном из домов.

Я читал книгу, подобравшись ближе к печке. Изредка похлебывал чай. А он сидел в углу на неудобном стуле, сгорбившись – неподвижно. Он внимательно смотрел вниз в другой угол – напротив. Я думал, что он следит за мышью, которая там шуршала обоями. Это был старик еврей, седой, худой, с длинной бородой. Мы не обращали друг на друга никакого внимания и сидели так, может быть, часа два. Печка приятно трещала, в окно понемножку входили голубоватые сумерки.

Караул помещался внизу. А мне отвели помещение здесь – в комнате, которая служила и столовой, и гостиной в этой еврейской семье. Старик этот был хозяин.

Наш батальон в это время охранял Демиевку и каждые сутки выставлял караул. Мы помещались в разных домах, где придется. В противоположность дням допогромным, каждый еврейский дом добивался, чтобы караул поставили у него. Принимали всегда в высшей степени радушно, но я старался держаться «гаidе»[6]. В качестве войск мы обязаны были сохранять «нейтралитет» и, спасая евреев, держаться так, чтобы русское население не имело бы поводов выдумывать всякие гадости вроде: «Жиды купили офицеров».