Газета День Литературы # 79 (2003 3) - Газета День Литературы

— Опять поехал искать нашего путешественника. Вот наказание-то. Хоть не выпускай из дому. Вбил себе в голову составить карту всей нашей местности — и всё тут. Вот теперь, говорят, вверх по речке ударился... Колумб доморощенный. Вы бы хоть забежали как-нибудь к нам, поговорили с ним, может, вас послушает, у моего-то терпенья уже не хватает.

Что я мог ответить ей, если у меня у самого хранится собственноручно составленная в детстве карта речки, начиная от нашего села и до ближайшей деревеньки. Если нас самих с Трохиным, когда-то задумавших добраться до верховья к истокам речки и оттуда спуститься на плотах, вернули с полпути, не дав осуществить одно из самых сильных желаний детства — отыскать начало родной речушки, увидеть тот родничок где-нибудь в осоке или под валуном, который дает жизнь целой многошумной речке.

Истоки... Они и сейчас манят неодолимо, неся в себе намного больше смысла, чем в детстве. Это и ветла у дороги, разбуженная серебряным звоном отбиваемой в утренней рани косы, и наша саманная беленая изба, в которой, взрослея, я впервые не смог заснуть майской короткой ночью от щемящего и неожиданно осознанного чувства жгучей связи и с раскатами весеннего грома, и с первыми крупными каплями дождя, упавшими в распахнутое окно, и с пьянящим настоем сирени в посвежевшем и мокром саду. И — многое-многое другое...

КОРЗИНА, ПОЛНАЯ ЯБЛОК

Вспомнилась картинка из далекого детства. Я сильно болел, простудился. Который уж день лежу в постели, на день перебираясь в прохладную, выложенную из самана погребицу. Она на меня производит чарующее впечатление. За ларём я нашёл вчера почти новенькyю книжку "Казаки" Льва Толстого и, потрясённый красотой и яркостью открывшейся мне жизни, забываю и про болезнь, и про то, что с ней связано. Вообще эта мазанка колдовская. Осенью, забравшись на верх её, под крышу за сушёной густерой, я обнаружил неопределенной формы предмет, завернутый в изъеденный мышами мешок, потянул на себя из-под разного деревянного хлама и обнаружил: боевая винтовка. Потом с дедом я имел разговор и пообещал, что трогать винтовку не буду. Но я уверен: её там уже нет. Мой дед — человек мудрый, он обязательно всё сделает правильно. В этом я убеждался не раз. ...Послышались шаги во дворе, это идет моя бабушка, я это чувствую всегда, не понимая, как объяснить это. Она входит с небольшой кошёлкой, накрытой белой в горошек косынкой.

— Саша, на вот, только вызд

оравливай быстрее, гостинец тебе.

Я открываю корзинку, она полна яблок.

— Откуда они, бабушка?

— Ешь, тебе разве не всё равно?

Она с напускным равнодушием глядит мимо меня. Но мне не всё равно. Я потрясён. Я сразу догадываюсь, откуда яблоки. Яблоки краденые. Это точно, если бы они были куплены, то их было бы два, ну три, не больше. Яблок из Самары никогда не привозили, не на что было покупать, А здесь — целая корзина! Яблоки в нашем селе растут только у одного Светика — сына давно умершего бывшего земского врача. Но он скряга, никого никогда сам не угостит. Мы давно с другом Мишкой сговорились тайком от родителей своих забраться к нему в сад. И не столько от желания поесть яблок, сколько от нелюбви к их хозяину.

— Бабушка, они же ...

У меня не поворачивается язык сказать главное слово.

— Сейчас не в этом дело. Ешь и поправляйся. Бог простит.

Она тоже не говорит главное

слово. Я, боясь обидеть бабушку, беру антоновку и крепко впиваюсь в неё зубами.

— Вот так-то,— тихо заключает бабушка.

Я хрумкаю яблоко и чувствую, что нас с бабушкой теперь связывает что-то тайное, о котором я никогда не скажу никому и за которое никогда не смогу плохо подумать о бабушке.

— Когда мой первый сыночек Петенька заболел сахарным диабетом от испуга, я его чем только ни лечила, но не получилось тогда. Не стало Петеньки.

Помолчала. Потом сама себе сказала:

— Бог простит.

Она придвинулась ко мне и погладила мою голову своей большой шершавой ладонью. Это для меня было неожиданностью. Я не помню, чтобы кто-то нас в детстве гладил по голове или целовал. Такого не было. Таков был уклад жизни. Нас никто никогда и не бил.

...Я лежал на старом, самодельном диване в окружении ларей с мукой, пшеницей, дроблёнкой, в домовитом запахе луковых плетениц и овчин.

Свет пробивался в мою мазанку через крохотное оконце, которое я свободно мог закрыть своей фуражкой, что я иногда и делал, погружаясь в блаженный, волнующе прохладный мрак и тишину. Правда, тишину иногда нарушали осмелевшие мыши, но трогать мне их не хотелось. Залетевшая большая и противная зелёная муха сходу запуталась у меня в изголовье в паучьих сетях, и я с нетерпением ждал развязки события. Я мог бы предотвратить кровавый исход, тем более, мне не очень приглянулся шустрый изобретательный умелец-паук. Но мне нравилась роль стороннего созерцателя — в этом была какая-то своя прелесть. Не хотелось нарушать спокойствия царства, паучье-мышиного благополучия. А может быть, я так сильно ослаб от болезни...

Через неделю я выздоровел. Всю эту неделю дух антоновских яблок витал в моей мазанке вперемешку с бабушкиными рассказами из её жизни, дедом Ерошкой, моим дедом, пахнувшим всегда сеном, сетями, передающим приветы от Карего — старого мерина, моего друга, оставшегося на далёком лесном кордоне в Моховом.

...В первое же воскресенье я упросил взять меня на Утевский базар. Я любил этот многошумный, разноцветный праздник. Там всегда происходили всякие неожиданные события. Случилось событие и в этот раз. На обратном пути уже, когда мы втроем: дедушка, бабушка и я, отъехали в своём гремящем фургоне от базара метров сто, дедушка, что-то приметив на обочине в пыли, остановил лошадь, слез с фургона. Через минуту дед вернулся к нам, держа в руках огромную пачку денег, кое-как завязанную в пропылившийся серый платок.

— Ванечка, это ж беда какая, потеряли...

— То, что потеряли — это точно, только вот кто?

— Много?— бабушка протянула руку к свертку.— Батюшки, да тут их ужас сколько! Убьются теперь до смерти от горя. Надо что-то делать.

— Кто сегодня коров и быков продавал, а?— дед начал вспоминать.— Горюшины корову яловую продали, они ещё на базаре, Захар Гурьянов — быка полуторника приводил, но он сидит у сапожника Митяя разговоры разговаривает, было несколько зуевских, но они по другой дороге должны ехать.

— Лукьян Янин, а?— бабка, удивившись своей догадливости, обрадованно смотрит на нас.— Нy, точно же, Лукьян с Андреем быка продали. Вот неумехи. Поехали к ним.

Когда мы подъехали к Яниным, они оба, отец и сын, выезжали из ворот.

— Здорово, Лукьян,— мой дед приподнял над головой картуз.— Далеко собрался?

— Сам не знаю куда, деньги Андрей обронил, а где, и сам не ведает.

— На, возьми, твои деньги,— дед протянул серый сверток.

Лукьян как-то даже внешне и не удивился. Взял сверток, задумался, внимательно посмотрел на нас на всех поочередно, хмыкнул и молча пошёл вглубь двора. Вскоре появился с чёрным крупным ягнёнком.

— На, Иван, от души, у меня есть ещё. Но бабка моя опередила:

— Ваня, не бери , не надо. Лукьян, спасибо тебе — хороший ты мужик, но нам чужого не надо.

— Ну раз так, то хоть с поллитровкой-то приду вечером. Не прогонишь?

— Не прогонит, не бойся, я вступлюсь так и быть.

И наш фургон загромыхал от ворот Яниных под заливистый лай соседской собачонки. Дорогой мне вспомнились яблоки из чужого сада и худенький писклявый ягнёнок Яниных. А ночью, когда я спал уже не в мазанке, а в избе, мне приснилось, будто этот ягнёнок ест антоновские яблоки и озорно мне подмигивает. А потом мы будто бы поехали на Самарку. На любимой мной больше всего в лесу песчаной отмели, знойно пахнущей смесью запахов краснотала, речных лопухов и янтарного цвета песка, на отмели с загадочным названием "Платово" дед Ерошка, давший мне пострелять из найденной мной винтовки, смеялся, шумно, добродушно и заразительно... Я проснулся и мне стало весело и легко. Мне показалось, что весь мир наполнен моей выздоровевшей жизнью.

Владимир Бондаренко РАЗГОВОР с Еленой Сойни о поэзии

Владимир БОНДАРЕНКО. Сегодня поэзию перестали читать и покупать. Еще недавно на наших глазах поэзию читали миллионы. Поэты выступали на стадионах. Вечера поэзии по телевидению были не менее популярны, чем сегодня "Свобода слова" на НТВ. У молодых начинающих поэтов выходили первые сборники стихов тиражом под триста тысяч экземпляров, а меньше ста тысяч вообще не печатали — невыгодно типографиям. Сборники стихов известных поэтов издавались миллионными тиражами, да еще люди в очереди за ними стояли. Сегодня тираж сборника — максимум две-три тысячи экземпляров. И это я говорю о ведущих поэтах России. Почему такое произошло? И кто виноват? Общество в целом? Читатель? Или поэт?