Инспектор и ночь - Богомил Райнов

К Димову, наконец, возвращается дар речи.

— Вы застали меня в неловком положении. Признаю. Но не делайте поспешных выводов.

— Вывод — это не ваша забота, — успокаиваю его я. — Подумайте лучше об объяснении.

— Я искал письма.

— Раз они ваши, почему же вы не попросили их у моих людей?

— Этого-то я и хотел избежать, но раз вы меня все равно застали… Это были письма, вернее, ничего не значащие записки покойной супруге… э… э…

— Покойного, — прихожу я ему на помощь.

Димов кивает.

— Он, знаете, погуливал. И жена решила ему отомстить. Так между нами начались… установились известные отношения., И в тот период… по различи ным поводам… я писал ей эти записки. Однако после смерти жены Маринов нашел их и стал мне тыкать в нос. И ни в какую не желал уничтожить. Мне было просто неудобно, не хотелось, чтобы эти глупости увидел чей-то посторонний глаз. И я решил их разыскать…

— И как, нашли?

Димов беспомощно разводит руками.

— Представьте, нет. Очевидно, Маринов все-таки их уничтожил.

— Смотрите, как все, оказывается, невинно. А я-то думал… Но раз так, почему вы не зажжете свет, а копаетесь в потемках?

— Из-за Баева. Он такой подозрительный…

— Даже по отношению к вам? Человеку вне всяких подозрений?

Я на шаг подхожу к адвокату и направляю ему луч в лицо.

— Слушайте, Димов. Я не перевариваю лжецов. У меня такая профессия. Но если лжец к тому же и нахал…

Димов заслоняется от света рукой. Он смотрит в сторону, будто разговаривает не со мной, а с портретом Маринова.

— Я рассказал вам все, как есть. Если у вас другая версия, попытайтесь ее доказать. Хотя я не понимаю, куда вы клоните…

— Отлично понимаете, куда.

Димов поворачивается ко мне, но луч фонарика ударяет ему в глаза, и он снова изучает портрет покойного на стенке.

— Но, бог мой, если б я отравил Маринова, я взял бы все, что мне нужно, вчера…

— Логично — при условии, что, подбавив ему в рюмку яду, вы остались с ним до самой смерти. А это хоть и удобно, да не всегда возможно. А кроме того, я еще не сказал, что именно вы отравили Маринова. Откуда у вас такие мысли?

— Перестаньте, я не ребенок, — машет рукой Димов. — Вы забываете, что и моя профессия связана со следствиями и процессами.

— В таком случае вы, наверное, понимаете: у меня достаточно оснований для того, чтобы задержать вас…

Димов безмолвствует.

— Но я, как мне только что пришлось признаться в другом месте и по другому поводу, — сентиментальный человек… Арест от вас не уйдет. Если это, разумеется, будет необходимо.

Адвокат направляется к двери. Походка у него не очень бодрая. Видно, амнистия его не успокоила. Что поделать — человеческая слабость: мы всегда ожидаем большего.

Выждав, пока закроется дверь, я предусмотрительно выключаю фонарик. Нечего зря расходовать батарейку, хотя совершенно неизвестно, когда она мне опять понадобится. Это вам не роман, где из карманов то и дело выхватывают фонари, пистолеты и жевательную резинку.

Комната снова погружается во тьму. Я подхожу к окошку и, глядя в сад, поддаюсь легкой меланхолии. Тоскливый месяц — декабрь. Но вот за стенкой раздаются голоса. Сначала тихие, приглушенные, они постепенно становятся все громче и рассеивают мою тоску. Казначей и его преданная подруга. Проснулись и, естественно, поцапались. Суть спора трудно уловить, но отдельные трогательные эпитеты звучат с удивительной отчетливостью. Даже в комнате мертвеца не найдешь покоя!

Голоса постепенно стихают. Ругань — какое бы это ни было увлекательное занятие — в конечном счете утомляет. Я тоже испытываю известную усталость и позволяю себе присесть на кровать, где утром лежал знатный покойник. Слышно, как в тишине тикает будильник. Жизнь сокращается еще на день, и на день — нет худа без добра — приближается дата получки. У этих будильников хватает завода примерно на двадцать шесть часов… Значит, самоубийца, приступая к делу, предварительно завел часы? Если самоубийца — человек логичный, он должен был бы знать, что на страшный суд его поднимут и без будильника.

Я продолжаю рассеянно слушать тиканье часов, пока, наконец, сознаю, что к нему прибавилось какое-то постукивание. Возвращается, милая девочка. Услышала зов моего сердца. Легкий металлический звук показывает, что Жанна отпирает дверь.

Я быстренько прячусь за огромным зеркальным шкафом. Неприлично сидеть, как пень, когда в комнату входит дама.

Дама пробует сориентироваться в темноте, медленно идет ко мне. Шутки в сторону — она и впрямь услышала зов моего сердца. Девушка уже совсем рядом. Мне удается побороть стыдливость.

— Любимая, — произношу я с соответствующей дозой нежности.

Вместо ласкового мурлыканья — сдавленный испуганный крик.

— Милая девочка! — настаиваю я.

И, чтобы пролить свет на наши отношения, зажигаю электрический фонарь.

— Садист! Уберите этот луч!

— Хорошо, — соглашаюсь я с присущим мне добродушием. — Но давайте отыщем сперва деньги.

— Какие деньги?

— За которыми вы пришли. Деньги Маринова.

— Не нужны мне никакие деньги!

— А что же вы тогда ищете? Секретаря партийной организации? Впрочем, как это я не догадался: убийца возвращается на место преступления…

— Перестаньте! Вы сведете меня с ума! — стонет Жанна, закрыв лицо руками.

— Тогда говорите. Быстро!

Она отворачивается от луча фонаря, но, встретившись со стеклянным взглядом Маринова, смотрящего с портрета, опускает глаза.

Я терпеливо выжидаю. Бывают минуты, когда лучше всего просто молча подождать.

— За деньгами пришла, — выдавливает из себя Жанна. — В сущности, они мои… Он обещал их мне… Обещал купить меховое манто…

— А почему вы не сказали мне раньше! Не потребовали своих денег?

— Я подумала… что вы можете подумать невесть что.

— А сейчас, как вы полагаете, что я думаю?

Она молчит. А потом опять механически повторяет:

— Он мне обещал… Это мои деньги.

— Опоздали. Мы забрали их еще утром. Они лежали именно там, где, как вы знаете, должны были находиться. Вот в этом комоде, в тайничке, в ящике для белья. Забрали, чтобы они не ввели в искушение какую-нибудь маленькую воровку.

— Я не воровка… — Голос почти беззвучен. — Он мне обещал…

— А за что? В награду за целомудрие? И как это вы, не имея ничего общего с Мариновым, побывав у него всего два раза и притом в компании с тетей, знаете, где он прятал деньги? И откуда у вас этот ключ от зимнего сада? И кто именно заставил вас прийти за деньгами?

— Погодите… Я вам объясню…

— Мне надоели лживые объяснения. Объяснять будете в другом месте. Там допросы ведут короче. А сейчас — живо домой! Получите повестку — явитесь.

И — проклятие моей жизни — я снова в одиночестве. Снова мрак — батарейки дорогие. Я прохаживаюсь взад — вперед, но меня с неудержимой силой притягивает к себе кровать. В ней кроется какая-то зловещая тайна. Решившись на все, чтобы ее постичь, я разваливаюсь поверх одеяла.

Что-то слишком много посещений. Надо бы позвонить — вызвать постового. Еще бы один человек скучал… А зачем? Неужто квартира с неприбранной кроватью намного уютней комнаты мертвеца?

Пятнадцать человек на сундук мертвеца,Йо-хо-хо и бутылка рому…

Откуда эта лирика? И почему она вдруг всплыла в моей памяти? Не знаю. Должно быть, из букваря. Нет, не буду, пожалуй, звонить. Черствый человек может полежать там, где до меня лежала смерть. Сон — это брат смерти, в конечном счете. Тихо…

«Товарищ полковник, я хочу продолжить разговор о морально-психологической деформации. Только начальство может ее узреть в такой ситуации. Ни один человек не сожалеет о смерти Маринова. Адвокат не может обеспечить себе алиби; девчонка жаждет денег; доктор утаивает диагноз, хотя я и не его пациент, чтобы у него сработала профессиональная этика». Хватит, пора звонить в дирекцию. Команда прибывает быстро, и я не успеваю побриться в ванной комнате Маринова и понюхать его французский одеколон. Трогаю заросшее лицо и, задумчиво осматривая комнату, говорю лейтенанту:

— Надо обыскать. Миллиметр за миллиметром. Раз столько народу продолжает околачиваться вокруг, значит, тут что-то есть… Сначала Баев. Потом Димов. И, наконец, эта студентка. Как ты думаешь, а?

— Обыщем. Почему бы не обыскать. Чтобы не было никаких сомнений.

— Вот именно — чтобы не было сомнений. Даже с риском окончательно запутаться.

— Вы все шутите, товарищ майор.

— Какие уж тут шутки? И чтоб была чистая работа. Понятно?

— Понятно, товарищ майор.

Что все будет сделано чисто, безукоризненно — это мне и так известно. Лейтенант распределяет людей, и вскоре четыре человека начинают по плану, систематически, переворачивать все вверх дном. Шаг за шагом, кресло за креслом, сантиметр за сантиметром. Стены, пол, притолоки дверей, оконные рамы, люстры, печные отдушины — все будет тщательно простукано и прослушано.