Ренегаты тёмного тысячелетия - Роб Сандерс

+Я знаю, что происходит+, — произнес я со смехом в мысленном голосе. Даже сейчас, после всего того, что случилось и чем я стал, я все равно содрогаюсь от глупости тех слов. +Мне известно, что вы такое+.

Волк остановился. Я увидел, как свалявшаяся от крови шерсть у него на спине поднимается зазубренными шипами. Змея рассмеялась, а мотылек зажужжал крыльями. Я не ответил. Я был уверен, так уверен, что понял.

+Кровавый волк, воплощающий собой разрушение изнутри. Змея — соблазн свернуть в сторону. Могильный призрак, боязнь неудачи. Вы — мои слабости, которые явились утянуть меня обратно во тьму. Искатель истины должен встретиться с вами всеми, чтобы вознестись, но вы лишь мысли, и я вас не боюсь+.

— Этого ты ищешь? — раздался голос. Он был тихим, но дрожал от прочих звуков, как будто его сшили воедино из множества голосов. Волк замер, змея зашипела, однако не пошевелилась. Гниющий мотылек с гудением попятился. Сгорбленное существо на краю круга обернулось и посмотрело на меня. У него были головы орла, ворона и грифа, расположенные одна над другой. Глаза пылали синевой газового пламени. — Ты здесь ради истины? — оно сделало паузу, смакуя следующее слово. — Магнус.

От его слов я похолодел. Существо не должно было знать моего имени. Не должно было знать меня.

— О, ну как же мне не знать тебя, сын мой? — произнесло оно.

+Нет+, — сказал я. — +Ты не мой отец+.

Четверо созданий засмеялись, треща костями и шурша крыльями. Их тени разрастались, подползая ко мне. Их голод окружал меня со всех сторон, напирая на мой разум, словно бурлящие волны. А затем внезапно — так внезапно, что их отсутствие ошеломило меня холодом — они пропали. Я остался в одиночестве, и вокруг была лишь тишина.

Куда они ушли? Почему ушли? Ответ пришел прямо из безмолвия. Они сбежали. А это означало, что тишина была ложью.

Я был не один.

И тогда я почувствовал: присутствие в пустоте, колоссальное и столь яркое, что я не мог его разглядеть.

+Зачем ты здесь?+, — спросил я. Пришедший ответ эхом разнесся по моему естеству.

+Я искал тебя+, — произнесло оно, — +сын мой+.

Я открываю идею своего рта, чтобы ответить, но воспоминание сгинуло, и я снова падаю, пытаясь вспомнить, ответил ли я, или же в тот миг впервые испугался.

Воспоминание сгинуло, но подарило мне часть меня.

Я — сын.

Сын…

Я помню землю. Земля была красной, ветер взметал ее сухими лентами. Он стоял передо мной в доспехе, покрытом пылью и следами огня. Рядом с ним стояли его братья: склонивший голову Амон, Тольбек с пустым от шока лицом, и прочие. Мои сыновья. Мои непокорные сыновья. Мои дети-убийцы. Такие умные, такие одаренные и такие слепые.

Ариман посмотрел на меня. Он знал, что совершил. Я видел, как истина окружает его, словно ореол черного дыма вокруг пламени. Он не подчинился мне, воспользовался огнем богов, чтобы переделать настоящее, и потерпел неудачу.

Я повернулся и взглянул на то, во что мой сын превратил мой Легион. Тысячи пустых глаз взирали на меня со шлемов неподвижных доспехов. Я видел внутри каждого из них заключенную душу, удерживаемую, словно дым в бутылке. Тонущую в небытии, мертвую, но еще не исчезнувшую.

Ярость. Даже сейчас я содрогаюсь при воспоминании. Наша злоба — это не злоба смертных. Это молния, которая сокрушает высокую башню — удар молота, сотрясающий небеса.

Я вновь обратил взор на Аримана, на моего сына, лучшего из моих сыновей. Мы говорили, но в словах не было смысла. Мог быть лишь один ответ на то, что он сделал.

+Изгнание+, — произнес я, и слово изменило мир. Ариман исчез.

Моего сына больше нет. Я остаюсь. Падаю. Это он зовет меня, обратно в мир грязи и плоти. Я вижу его лицо, падая из колыбели богов. Было ли это воспоминание о былом, или же грядущее? Есть ли разница?

Я — не то, чем был раньше. Даже не толика того, чем был.

Я — сломленный сын ложного бога.

Я — прах.

Я — время, разлетающееся из горсти и раздуваемое ветром судьбы.

Я — шепот мертвых, вечно сходящих в могилу.

Я — король всего, что вижу.

Я открываю свой глаз. Реальность кричит вокруг меня, устремляясь вперед и опадая обратно. Время окружает меня, дробя на части и собирая. Когда-то я счел бы подобное могуществом, однако это не так. Это тюрьма.

В буре есть очертания: лица, башни и пыльные равнины. Возможности, которые ждут, пока их увидят, пока воплотят в реальность. Я могу принять решение сделать их реальными, или же заставить угаснуть. Могу скользнуть обратно в темный шелк грез, которые могут быть не грезами. Я решаю позволить им стать настоящими. Мой трон создает сам себя из теней. Над и подо мной застывают и твердеют бурлящее небо и сухая красная равнина. У меня до сих пор нет облика, лишь неровная линия золотого света, зависшая над троном, подобно застывшей молнии. Затем землю подо мной раскалывает башня, которая подбрасывает меня в воздух. Я поднимаюсь, и в поле зрения, мерцая, возникают другие башни — огромный лес из обсидиана, серебра и меди. Я смотрю и вижу сквозь покровы материи, вижу сплетение и течение эфира внутри. С момента, когда я занимал свой трон, прошло много времени — за такую эпоху могут погибнуть и забыться империи. Впрочем, для смертных существ, обитающих в башнях, я отсутствовал не дольше цикла одного из девяти солнц планеты.

Меня ожидают мои оставшиеся сыновья. Они преклоняют колени, шлемы с высокими плюмажами склоняются, а шелковые одеяния шуршат на ветру. Каждый из них видит меня по-своему. Мне известно об этом, хотя я и не знаю, что они видят — это прозрение мне недоступно. Возможно, они видят меня таким, каким я был в бытность наполовину смертным: с медной кожей, красной гривой и венцом из рогов. Возможно, они видят лишь тень, которая падает на трон, словно отбрасываемая мерцающим огнем. Возможно, видят нечто иное.

Кнекку первым поднимает голову, и в его мыслях начинают складываться вопросы. Какова моя воля?

+Изгнанники возвращаются+, — передаю я. Я чувствую их потрясение, злобу и надежду. — +Он возвращается, и с ним грядет война+.

Энди Смайли

НЕСОВЕРШЕННЫЙ ФИНАЛ

Я опускаюсь на колено, пока капеллан умирает. Кровь, густая и насыщенно-красная, течет из глазниц его шлема. Шлем вычурно красив, инкрустирован именами тех, кто погиб в нем в прошлом, и исписан катехизисами, преисполненными едва ли не драматичности. Шлем-череп. Лик смерти, призванный страхом подчинять живых и быть последним, что увидят перед смертью враги его обладателя. Я жду, пока тело капеллана не перестанет подергиваться, и вынимаю палец из его лба. На зазубренных краях остаются кусочки мозга. Я слизываю их, наслаждаясь резким вкусом боли, когда врезанные в плоть шипы царапают мой змеиный язык.

— Прискорбно, Кровавый Ангел, что тебе не дано осознать поэтичность собственной смерти, — говорю я шлему, когда по его гладкой поверхности стекают две последние капли крови. — Впрочем, я не удивлен, ведь у меня самого ушла вся жизнь, чтобы достойно подготовиться к своей.

Мой путь к истине был долог. Со дня, как я и мои братья освободились от поводка Императора, я верил, что лишь Его плоть способна меня утолить. Что лишь когда я омоюсь Его останками, лишь когда я утолю жажду Его восхитительной кровью, мои искания закончатся. Как долго я верил, что только Император может умереть совершенной смертью. Что только отняв жизнь у Него, смогу я вознестись к своему господину.

И эта ужасная ошибка направляла мои действия столетиями.

Мне достаточно вспомнить о том, как я заблуждался, чтобы оказаться в тисках ярости. Ошибка определяла все, что я делал, поглощала каждое мгновение моей жизни. Сожаление. Я наделен великим даром — способностью его испытывать. Немногие из моих братьев могут сказать про себя то же самое. Истинная горечь обычно приходит к нам в последнее наше мгновенье. Я же абсолютно здоров.

Я с ритуальной осторожностью вырезаю основное сердце из груди капеллана. Разделив орган надвое, я насаживаю одну половину на единственный еще пустой шип из тех, что усеивают мой пояс — на коготь, вырванный из лапы кхорнатской гончей. Вторую часть я поднимаю к небу и сжимаю. Она лопается в руке точно так же, как лопались до нее тысячи других. Гибельный ветер спустя мгновение уносит кровь в небо, к моему господину. И я могу лишь воспевать его величие за то, что именно здесь, на этом непримечательном сионе, под ошеломляющей амальгамой звука и света, которая служит небом этому проклятому миру, я наконец обретаю ясность.