Дом убийств - Пьер Маньян

Ночь едва спустилась, и падавший искоса лунный свет отдавал золотистые поля на съедение тени, отбрасываемой рощами дубов. Серафен стоял с безвольно повисшими руками, в ушах у него еще звучал шум захлопнувшейся двери.

— Может статься, они еще живы, — сказал он себе громко. — Значит, тех других, из Герцеговины, послали на гильотину ни за что. Выходит, прав был старый Бюрль. Что-то тут нечисто… Но кто они? Как узнать? Никогда… никогда не буду я достаточно сильным, достаточно хитрым…

В конце аллеи он опустился на землю у подножия придорожного распятия, которое возвышалось над горизонтом, и обхватил голову руками. Серафену казалось, будто по ту сторону, из края смерти, он продолжает слышать шепчущий ему голос приора: «Поступай, как знаешь. Я же сказал тебе все, что мог. Но ты должен искать, стараться… Нельзя успокаиваться. Иначе на что тебе дана твоя сила? Ты несешь ответственность за свершенную несправедливость!»

— Серафен!

Серафен выпрямился и вскочил на ноги. Звук его имени эхом раскатывался в лесах Люра, и голос, который его произнес, повторил тем же властным, повелительным тоном:

— Серафен!

Этот голос, казалось, был пронизан какой-то могучей, вибрирующей энергией и в то же время полон отчаяния. Серафен понял, что он доносится из расположенной ниже на склоне рощи, однако не мог припомнить, слышал ли его когда-нибудь прежде.

Не отвечая, Серафен бесшумно подобрался к краю утеса. Уцепившись за низко нависшую ветку, он наклонился над пустотой, но не увидел ничего, кроме кудрявой зелени деревьев.

— Серафен! — кричал между тем голос. — Забудь все, что он тебе сказал! Ты слышишь меня, Серафен? Ты должен забыть! Если поверишь ему, ты погиб! Погиб! Погиб! Никогда тебе не знать покоя!

В дождь и метель Серафен продолжал выбивать из кладки камень за камнем, сбрасывать обломки вниз, во двор и отвозить тачкой к берегу Дюранс, где они образовали уже небольшую запруду между островками. И Патрис, человек с изуродованным шрамами лицом, невзирая на капризы погоды, приходил, чтобы поддержать его своим молчаливым присутствием. Иногда, понаблюдав за Серафеном, он говорил:

— Надо будет нам как-нибудь пообедать вместе. Когда я ем, это целое зрелище — есть на что полюбоваться. Вот только лучше выбрать день, когда моего отца не будет дома.

Он смотрел, как Серафен толкает перед собой тачку, доверху наполненную строительным мусором, под тяжестью которого скрежетало железное колесо.

— Ты не спрашиваешь меня, почему?

Серафен выпустил из рук оглобли.

— По правде сказать… — начал он.

— А знаешь, — продолжал между тем Патрис, — он тебя боится. Это точно.

В ответ Серафен только пожал плечами.

Он не оставил своего занятия даже на Рождество, несмотря на гневную проповедь кюре, который явился его увещевать.

В тот день стояла ясная погода, и Мари Дормэр и Роз Сепюлькр воспользовались ослабившейся бдительностью родителей, чтобы улизнуть из дома и привезти Серафену праздничные гостинцы. Девушки прикатили в Ля Бюрльер одновременно, наряженные в новые платья и пальто с лисьими воротниками.

Едва успев соскочить на землю — а прибыли они колесо в колесо, потому что в пути одна нагнала другую, — обе красотки затеяли перебранку, однако, памятуя о своих прическах, в этот раз обошлись без рукоприкладства.

Патрис, сидя на скамье, курил свою неизменную сигарету. Услышав шаги и голоса, он обернулся. При виде его лица Мари Дормэр замерла на месте и зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Зато Роз, как ни в чем не бывало, прошла мимо; она не отвела взгляда — напротив, мило улыбнулась и поздоровалась. Патрис поднялся, ответил на приветствие и впал в прежнюю неподвижность.

Этих секунд оказалось достаточно, чтобы соперница обогнала чересчур впечатлительную Мари и первой поставила ногу на стремянку. Мари бросилась следом за Роз, и они крикнули хором:

— Серафен! Эй, Серафен!

Он высился на гребне стены, словно титан: могучие руки потрясали кувалдой, ноги сталкивали камни и мусор в пустоту. Пыль, с незапамятных времен мирно дремавшая на потолках и стенах Ля Бюрльер, теперь густым облаком висела над разрушенной усадьбой.

Но девушки не обращали на это внимания. Стараясь оттеснить друг дружку, они протягивали Серафену свои подношения: мешочек с оливками и пакетик пирожных с кремом, красиво перевязанный зеленой ленточкой.

Однако у Серафена это вызвало приступ гнева.

— Эй, вы! Пошли отсюда! Вас сейчас раздавит! Говорил же, не нужны вы мне! Убирайтесь прочь!

Он выкрикивал и немало других обидных слов, ни на минуту не переставая орудовать кувалдой. Внезапно часть стены, над которой он трудился, рухнула прямо перед оцепеневшими девушками. Окутанные тучей известки, наполнившей воздух омерзительным запахом крысомора, они спрыгнули на землю и попятились назад, прикрывая глаза носовыми платками. Они не глянули на Патриса, продолжавшего неподвижно стоять на месте, и, лишь садясь на свои велосипеды, снова обрели энергию, чтобы обменяться очередными колкостями.

К вечеру этого дня Серафену удалось покончить с верхним этажом Ля Бюрльер. Он свернул самокрутку и долго любовался делом своих рук. Высокий дуб, росший прежде в тени этих стен, казалось, расправил ветви и радостно вдыхал свежий бриз своей трепещущей вечно зеленой листвой. И Серафен, следуя его примеру, тоже вздохнул полной грудью, ровно и глубоко. У него было такое чувство, будто терзавший его до сих пор кошмар начинает понемногу отступать и бледнеть. Серафен спустился с лестницы и подобрал оставленные девушками пакетики. Он глядел на них без улыбки, качая головой, потом обычным размеренным шагом направился к прислоненному у насыпи велосипеду.

И тут он увидел Патриса, неподвижного, словно межевой столб, и — неслыханное дело! — не курившего. Ночь, сгладив швы между лоскутьями, из которых было скроено его лицо, придала ему почти человеческие черты.

— Вы все еще здесь? — спросил удивленный Серафен.

— Ш-ш! — сказал Патрис. — Должно быть, я сплю. Не буди меня. Надо же — она посмотрела мне прямо в лицо и не опустила глаз! Она мне… Боюсь даже выговорить… Она мне… улыбнулась!

— Кто?

— Персиянка. Ну… та, которая похожа на персиянку…

— На персиянку? — переспросил ошарашенный Серафен. — Что вы хотите сказать?

— Ах! — воскликнул Патрис. — Это не важно! Главное… — последние слова он произнес почти шепотом и кивком головы указал нематериальный след, который он один мог различить вдали, на дороге.

Серафен услышал странный звук.

— Вы… плачете? — спросил он.

Патрис фыркнул, что должно было изобразить иронический смех.

— Держите! — сказал Серафен, протягивая ему пакетик с оливками. — Это она принесла. Возьмите!

— Я сохраню их под стеклянным колпаком.

— И вот еще пирожные с кремом — от второй.

— Но… А ты?

— Я? А что, по-вашему, мне с ними делать? Все это приготовлено, чтобы быть съеденным, когда ты счастлив… — докончил он тихо, забираясь на свой велосипед, в то время как Патрис еще долго оставался на месте, во власти промелькнувшего видения.

В один прекрасный день в Ля Бюрльер пришла весна. Разрушенная усадьба очертаниями все еще напоминала большой раскрытый гроб, но теперь она словно погружалась в землю, почти до фундамента, и кипарисы, устремленные в небо, будто гигантские свечи, казались вдвое выше.

В пасхальное утро Серафен открыл солнцу доступ в кухню Ля Бюрльер. Свободно вливаясь сквозь сорванный потолок, его лучи разогнали гнездившуюся прежде в закоулках темноту, ощупали чугунную решетку очага, нишу, где когда-то стоял — стенной шкаф, плиты цвета оливкового масла…

К одиннадцати часам прошел небольшой дождь, прозрачный и очищающий, тотчас высушенный ветром и выглянувшим снова солнцем.

И тут Серафен, который отдыхал, опершись на свою кирку, заметил, что пятна крови на стенах, до сих пор напоминавшие высохшее смазочное масло, внезапно обрели цвет — их оживляла игра чередующихся света и тени.

Серафен содрогнулся: ведь он разрушил усадьбу с единственной целью — вырвать из стен и пола эти неизгладимые следы, которые из ночи в ночь, каждый точно на своем месте, неизменно пятнали его память. И вот каприз света опять наделил их жизнью, подобно тому, как лишайники после многолетней засухи снова оживают под дождем. Казалось, они взывают к Серафену, подают ему знак.

Преследуемый страхом найти их еще более осязаемыми, Серафен решил уничтожить пятна прежде, чем наступят сумерки, и — в первую очередь — кровавые отпечатки, которые Мунже Юилляу оставил вокруг солонки под опорой дымовой трубы, сбоку от каменной плиты перед топкой, на высоте почти полутора метров над очагом.

После первого же удара кувалды ноздри его заполнил запах холодной сажи. Она сыпалась с навеса над очагом, и, вытирая лоб тыльной стороной ладони, Серафен размазывал ее по лицу. В конце концов неповрежденной осталась только площадь примерно в два квадратных метра, примыкавшая непосредственно к обрубленному дымоходу, сквозь который была видна жесткая листва дубов. Серафен тщательно собирал и вывозил, тачка за тачкой, все камни, даже мельчайшие осколки штукатурки со въевшейся сажей. Еще десяток сантиметров — и он доберется, наконец, до того места, где пальцы его отца оставили кровавые следы, он уничтожит их, превратит в прах и прах этот сбросит в Дюранс.