Записки отшельника - Константин Леонтьев

"Общественное" мнение наше недовольно было "дипломатией"; но надо еще спросить, довольны ли были дипломаты нашим обществом в то время? Журналисты осуждены каждый день всё говорить и говорить о политике; дипломаты со своими согражданами публично о ней не говорят, но я знаю, как иные из них (и весьма умные, весьма много для России в молчании этом потрудившиеся), как они о нашем обществе в лето 78-го года думали и как мало они на него надеялись!.. Почему же я публицистам обязан больше верить, чем дипломатам или чиновникам, людям слова больше, чем людям дела?..

Вернемся к Берлинскому трактату. Забудем об обиде, забудем даже и о действительно дурной методе — смиряться перед     "европейским     концертом"     этим; и взглянем на результат, взглянем хоть раз на дело прямо. После какой кампании, после какой борьбы с Турцией с самых времен Екатерины мы приобрели столько? Главными препятствиями нашими были издавна: Каре, Дунай,  Балканы...  Каре теперь наш; устье Дуная опять наше; а берега его в руках единоверных и слабых держав. Балканы во власти болгар, с которыми справиться нам легко, если бы они и вздумали нам сопротивляться. Турция почти не существует, как держава самобытная. Все христианские государства Балканского полуострова более или менее усилены и возвышены на развалинах Турции. Если они все неблагодарны, то, во-первых, это другой вопрос, и на безусловную благодарность Греции, Сербии, Румынии и самой Болгарии кто же мог серьезно и простодушно рассчитывать? Надо рассчитывать в политике прежде всего на бессилие их, потом на их между собою  несогласия;   потом  уже  на   то,   что принцип единоверия не может быть в короткое  время дотла  уничтожен,  и,  наконец, "отчасти"'на признательность. Словом, на все худшее, низкое (на страх, бессилие, раздоры) надо надеяться больше, на все высокое  (единоверие,   благодарность)  меньше. Если в публике думали иначе, может быть, и очень умные и опытные люди, то уж в азиатском департаменте, напр.,  всякий молодой помощник столоначальника понимал, я надеюсь, все это как следует.

Одним словом плоды последней войны нашей, по-моему, очень велики, даже и по Берлинскому трактату.

Нас от С.-Стефано отодвинули назад шага на три. Но против исходной точки 75—77-х годов мы сделали десять шагов вперед.

Чем же это плохо?

Остается болгарская конституция. Ну это, конечно, ошибка; это более чем ошибка; если я сказал, что действия наши против Вселенской Патриархии можно назвать грехом, то дарование Болгарии бельгийской какой-то конституции я уж и не знаю как назвать. Не смею!

Но вот что достойно внимания: с точки зрения политики сознательной это было очень дурно; а с точки зрения исторического предопределения — превосходно! Дипломатия наша, вероятно, не хотела тогда уготовить в освобожденной Болгарии современную анархию. Если бы она имела в виду подготовить этот путь Родославовым, Стамбуловым и т. п., то она была бы гениальнее пяти Меттернихов и Бисмарков! Ибо только теперь болгарский народ поймет наглядно, что ему без нас нельзя жить и управляться. После этой анархии и наши строгости будут по сердцу многим там, а не переживи Болгария этой свободы и этой от нас независимости, останься она в то время без конституции, с русским генералом-диктатором во главе, все был бы глухой ропот, даже и у мужиков болгарских (я ведь лично имею удовольствие их знать); все было бы воображение, что свои лучше. И на мужиков, т. е. на консерватизм только серый, на охранение незнания никогда надеяться не надо. Болгарский мужик сам из себя, при соприкосновении с общеевропейским, общеплебейским образованием, ничего, кроме смелого и настойчивого хама - Инсарова, не может выделить... Теперь о царстве этих Инсаровых, "из народа же вышедших", какой-нибудь Брайко или Петко в бараньей шапке слишком жалеть не будет.

Я верю, что наша дипломатия этого не предвидела; она, при тех общезападных (тайных) идеалах, от которых столь многих русских, даже и высокопоставленных, так трудно излечить, вероятно, находила, что болгарская нация, вследствие глубокой эгалитарности своего из-под турка прямо вышедшего строя, зрелее для "идеальных" (!??), "передовых" европейских порядков, чем наша более сложная и более сословная по привычкам народность.

Конечно,      болгарская      конституция — cela n'a pas de nom!

Но это зло, "не имеющее даже вежливого имени", — по Божьей к нам милости —  принесет превосходные плоды, которыми мы теперь-то, вероятно, уж сумеем воспользоваться... Наказал нас Господь милостью своей и щедротами!

И духовенству болгарскому все это на пользу... Они, болгарские епископы и священники, играли тогда каноническим правом и вековым строем Церкви в угоду своей неважной и бессодержательной "народности". Теперь их бьют и секут, и после такого испытания, вероятно, и нам будет легче примирить их с Великой Цареградской Церковью...

Нам, конечно, нам!.. Кто ж, кроме нас, может сделать искренно это великое дело. И мы его сделаем, если у нас будет побольше веры в дисциплину Церкви и поменьше веры в атеистическую свободу Запада!

Кому еще есть надежда расти и развиваться, тому все идет до поры до времени впрок. Даже и ошибки!

Господу нашему слава!

Судьба Бисмарка и недомолвки Каткова

По моему мнению, если и была во всей политической истории истекшего тридцатилетия крупная и непоправимая ошибка, то эта ошибка была сделана гениальным Бисмарком, а никак не нашей, более скромной, но, видно, промыслительно ведомой свыше дипломатией.

Пока мы не свершили того, что нам в истории назначено свершить, у нас, как говорится, "и лапоть прорастать будет". А великие люди лично творят великие дела, но от своевременной гибели своего отечества не спасают.

Бисмарку нужно было после 66-го года, соединившись с Австрией и уступивши Франции то, что она пожелает, нас раздавить (если бы немцы смогли это сделать); а потом уже, обессилив нас и усилив Австрию на наш счет, обрушиться на Францию.

Неужели он этого не понимал? В 67-м году один пруссак, инженер, служивший в Турции, говорил мне самому, что война с Россией была бы в то время у них очень популярна. Если так, то как же Бисмарку было не понимать того, что я сказал выше. Я убежден, что" он об этом думал, и будущая история, вероятно, покажет, какие соображения или какие неодолимые препятствия помешали ему это сделать. Теперь это уже невозможно. Теперь уже немцам со славянским движением не справиться, и все преграды, которые они будут ставить на пути нашем, будут только раздражать нас, не принося им существенной пользы.

Разумеется, и это князь Бисмарк понимает, — и оттого, вероятно, политика его, прежде столь прямая, ясная, в одно и то же время — и насильственная, и правдивая, теперь стала такой запутанной, изворотливой и, при всей сложной тонкости своей, — бесплодной. Что же ему делать? Пожертвовать Турцией, проливами, быть может, даже частью Австрии (Галицией, например) и утешить себя только 8-ю миллионами австрийских немцев? Дать вырасти во всеоружии всеславянскому федеративному колоссу? Добиваться для такой невыгодной цели соглашения с Россиею, почти вынуждать ее к совместной наступательной политике, которую по какому-то врожденному чутью русские государственные люди вообще не очень любят?

Трудно решиться на это!..

Пытаться создать две славянские сильные державы (т. е. отдать Австрии, если нельзя весь Балканский полуостров, то хоть всю его западную половину), дышать их антагонизмом, подливать масла в огонь их естественной и явной тогда вражды? Это еще лучше всего для будущего Германии... Бисмарк слегка и пытается это сделать... Но ведь он знает, что чем дальше протянется Австрия к югу, тем скорее тогда произойдет у нее борьба на жизнь и смерть с Россией и тем скорее (и против воли даже нашей) разрешится не только Восточный, но и всеславянский вопрос в нашу пользу.

В гибельном для Австрии исходе подобной борьбы возможно ли сомневаться?

К чему же ведут все эти, в сущности, слабые попытки? Только к тому, что раздражают русских, к тому, что удаляют правительство наше от германского; что верных политических друзей обращают в национальных врагов, во врагов страшных, ибо в самом деле долготерпеливый и уклончивый великоросс становится страшен, когда предел его терпению прейден.

Что же делать?

Воевать смело на оба фронта? Вызывать на это соседей? Но ведь это безумие!

Конечно, еще Россия может, если хочет, оставить Францию без помощи, но и то лишь один на один с Германией, а не против целой коалиции; но Франция не может, далее, и при величайшей ненависти к России, оставить ее один на один с Германией. Даже и при ненависти к нам другого подобного случая отомстить и возвратить утраченное ей едва ли найти. Если Франция и в минуту предполагаемого столкновения России с Германией не будет воевать, так ей останется только считать себя с того времени чем-то вроде Португалии, которую всякий может оскорблять, как предсказывал один из ее лучших публицистов Прево-Парадоль. Трудно предполагать, чтобы и теперь уже для этой державы приспело время подобного смирения! И неизбежное падение требует постепенности при подобном великом прошедшем, каково прошедшее Франции...