Сволочи - Дмитрий Горчев

Спускаемся мы вниз, а там дымище, мерзость хнычет, пузыри пускает. Кругом валяются пулемёты, гранатомёты и совсем уже какая-то неизвестная дрянь. Ну, в таком хорошем хозяйстве, как у нас, всякая мелочь сгодится. Собираем мы, чего унести можно, и домой возвращаемся.

А водички-то так и не попили! Заходим мы на кухню — а там тётка сидит. Откуда взялась, зачем? Ничего не понятно. Сиськи в разные стороны торчат, зубов штук пятьдесят, сейчас сверху вспрыгнет, выебет до смерти, а потом жрать ей накладывай, видали мы таких, спасибо. Такая уж дрянь иногда приснится.

Мы, пока тётке такие глупые мысли в голову не взбрели, срочно суём ей в каждую руку по гранатомёту. Тётка, как велит её женская природа, тут же дёргает гранатомёты за все выступающие части, и вот мы уже наблюдаем, как вослед бывшему нашему соседу, улетающему в окно со спущенными штанами, разматывается рулон розовой туалетной бумаги. Вот так-то. Холодильник наш ему, видишь ли, громко дребезжал!

Тётка от такой неожиданности немедленно разевает рот и напускает лужу. Можно подумать, что в первый раз увидела мужика с голой жопой, ага.

Но тут мы замечаем, что тётка начинает как-то неприятно ощупывать второй гранатомёт, после чего что-то происходит с фотографической нашей памятью. То есть, видим мы, как тётка и какой-то полоумный шварценеггер волочат нас по пыльному двору, солнышко светит, у нас черепушка сверху наполовину снесённая, а у тётки в руках опять гранатомёт и полиэтиленовый пакет с какой-то серо-красной кашей — видимо, с нашими мозгами. А как мы все тут оказались — не помним, хоть режь. Какая-то неприятность вышла, должно быть. Опять, наверное, тётка чего-то начудила.

Вот приносят нас в районную больницу. Тётка, сразу на входе, пуляет две гранаты в регистратуру, чтобы тамошняя сука амбулаторную карту не спрашивала. А сбрендивший шварценеггер нас на себе волочит вприпрыжку, пузырики счастливые пускает, всё ему теперь куличики.

После этого оказываемся мы в неизвестном кабинете, где доктор в очёчках что-то знай себе бубнит про флюорографию, микрореакцию, первый кабинет… Ах ты сука! — удивляется тётка и всаживает гранату аккурат в середину кишечно-инфекционного отделения, наловчилась уже. Все утки вдрызг, дрисня фонтаном, зато доктор стоит весь в крапинку и уже на любое должностное преступление согласный.

Заводит он свою центрифугу и процеживает через неё всю дрянь из мешочка: что посерее — в одну кювету, а что посопливее — в другую. Правильно-неправильно — да хрена там в этой центрифуге разберёшь, она же крутится, как сумасшедшая, аж стекла дребезжат. Потом вываливает доктор всю серую кашу из кюветы нам в остатки черепушки и даже ложкой выскребает, так старается. Наконец нахлобучивает нам сверху оплешивевшую верхнюю половину и током как ебанет! У нас только зубы — клац! и язык синий уже по полу скачет. А доктор снова — десять тыщ вольт еблысь!

Вот тут-то у нас в башке что-то чавкает.

И встаём мы во весь свой средний рост. Медленно-медленно. Глазками своими выпученными во все стороны поворачиваем и в уме кулёк шестнадцатеричных интегралов лузгаем, чтобы время скоротать до установления ровно через три секунды нашей беспредельной власти над вселенной, видимой нам до тех самых краёв, на которых она сама под себя заворачивается.

— Угу, — говорим мы, потому что язык на полу в мусоре валяется, отпрыгался, — угу, и одним шмыгом носа всю восточную Европу в гармошку сморщиваем.

Но доктор-то, сволочь, пригнулся и снова как ебанёт!..

И вот сидим мы в стеклянном гробу, воняем горелой пластмассой, и сколько будет семью восемь вспомним, наверное, но только если очень крепко задумаемся. А пока мы думаем, доктор уже язык с полу подобрал, об штаны вытер и пришивает на место цыганской иглой. Язык воняет дрисней, карболкой, у доктора руки невкусные, солёные — вспотел, видать, сильно, пока мы Европу морщили. И плачем мы, и размазываем по обгорелой харе грязные слёзы, потому что вселенная скукожилась в такую дрянь, которая сама под себя только ходить может. И жалко нам, а чего, спрашивается, жалко? Мы уже и не помним.

И тогда просыпаемся мы уже насовсем, пьём тёплую воду из-под крана и смотрим в окошко.

Скоро зима. От мерзости идет пар. Иногда из неё вылупляется глаз и медленно куда-то улетает, покачиваясь в воздухе. И сопли, сопли, бесконечные сопли сверкают под луной.

Красиво.

Насморк вот только нас мучает. Бородавка на носу вылезла, волдырь на лбу вскочил и чешется — третий глаз, должно быть.

Как проклюнется, там видно будет.

Загадка

Василий Сергеевич однажды утром решил, что так дальше жить нельзя, и поехал в железнодорожную кассу на канале Грибоедова покупать билет на Будогощь.

Заходит он в метро, спускается на эскалаторе и удивляется: вниз целая толпа народу едет, просто не пропихнуться, а вверх эскалатор совсем пустой идёт. Должно быть, затор какой-то на линии, думает Василий Сергеевич, не иначе кто-то опять с утра пива балтика номер девять выпил и свалился на путь. Зачем её только, эту балтику, выпускают? Чистый же ёрш.

Кое-как влез Василий Сергеевич в поезд, ухватился за поручень, висит. Доезжает до станции Озерки — а там опять то же самое: ни одного человека на противоположной стороне нет. Проехали Удельную, Чёрную Речку — просто вымерло метро с той стороны. Но люди же должны стоять, поезда ждать? Нет, не стоят. Непонятно это Василию Сергеевичу, совсем непонятно. Но всего непонятнее то, что кроме самого Василия Сергеевича никого эта загадка не интересует. Очень у нас люди нелюбознательные. Нет, если вас трамваем задавит или жена от вас с лилипутом убежит, их просто палкой не отгонишь, это да.

Когда поезд тронулся с Петроградской, сзади в тоннеле что-то обрушилось. "Это что же такое происходит?" — опять недоумевает Василий Сергеевич.

А две старухи, над которыми он на поручнях висит, как раз про огуречную рассаду спорят. "Тьфу на вас, дуры какие, — думает Василий Семёнович. — Вам хоть светопреставление устрой, вы всё одно про цены на постное масло талдычить будете".

Вышел Василий Сергеевич на Невском Проспекте и пошёл в кассу. Приходит — а кассы нет. То есть не то, чтобы закрыта или на ремонте: нет кассы, как будто и не было никогда. Газончик на её месте вытоптанный, бумажки валяются, забулдыга какой-то в урне роется.

Оглядывается Василий Сергеевич вокруг: опять что-то не так. Ну не так, и всё. Ага, соображает: а где же Казанский Собор, спрашивается? Только что был! Один памятник Кутузову от него остался. Да и тот неважный — очень уж нос у него уныло висит.

"В чём дело? — спрашивает Василий Сергеевич неизвестно у кого. — Что всё это значит?"

Возвращается назад к метро — а метро тоже нет! Стоит голубой дом, в нём булочная, рядом бабушки сигаретами торгуют. "Извините, — спрашивает Василий Сергеевич какую-то очень петербуржскую старушку, они ещё иногда попадаются. — А где же метро?"

"Какое метро, молодой человек? — удивляется старушка. — Тут вам не Москва какая-нибудь, чтобы под землёй трястись. Конечно, в Москве наверху и посмотреть не на что, вот они на метро своё и любуются. А у нас тут город-музей. Да вы посмотрите вокруг — какая красота!"

Смотрит Василий Сергеевич вокруг: мать честна! А где же канал Грибоедова? Куда подевался? И Адмиралтейства почему не видно, а? Поворачивается он, чтобы старушку расспросить — так и старушки уже нет!

Главное, не уследишь: вроде, смотришь на дом — стоит, как влитой, чуть отвернулся — нет дома. Уже половину Невского как корова языком слизнула.

"Ну, хорошо, — думает Василий Сергеевич, — сейчас я вам устрою!"

Крепко зажмуривается, и стоит так с минуту, даже не дышит. Открывает он глаза — кругом чисто поле. Лесок на пригорке. Вечер.

"Но Нева-то должна остаться?" — тупо думает Василий Сергеевич и бредёт туда, где должна быть Нева. А она действительно никуда не делась, вот радость какая. Течёт, правда, не в ту сторону, но и на том спасибо. Посидел Василий Сергеевич на бережку, камушки в воду покидал. А что ещё на берегу делать — топиться что ли?

Тут совсем темнеть стало. Дошёл Василий Сергеевич до леса, нагрёб сухих листьев и лёг спать. Утро вечера мудренее.

А среди ночи пришли серые волки и сожрали Василия Сергеевича. А он даже не проснулся.

Так ни хрена он ничего и не понял.

Фокусник

Один фокусник выкинул такую штуку: взял и распилил ножовкой живую женщину.

Он вышел на арену и спросил, кого распилить ножовкой? Эта женщина из второго ряда и выскочила. Может, клюкнула лишнего, а может, из деревни приехала — не знала она, что пилят всегда только специальных подставных женщин, которым всё как с гуся вода.

Ну и распилил её фокусник напополам, всю арену кровищей залил, сам весь перемазался, как свинья. Женщина сначала орала, а потом ничего, затихла.