Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей - Епископ Михаил

„Чувствую себя несостоятельным дли жизненной борьбы“. Какое страшное признание!

***

Сила рождения - это одно. Но и другое — ранняя трата жизненных сил. Вспомним старушку на дороге: „Я всегда была осторожна“. Вот неосторожность жизни, и именно в самую раннюю ее пору, — до 20—22-х лет и еще много ранее этого, — является подспудною и тайною причиною, я думаю, большинства „самоубийств без причины“. Ручей не всегда бил тонкою струею уже при исходе, не во всех случаях так бил: иногда сейчас из скалы он брызнул толстою струею. Но сейчас почти попал на песок или рассекся на мелкие части, — и все „ушло в землю“ или „рассеялось по сторонам“... так что к 20-ти годам юноша чувствует себя старичком, бессильным, инвалидом.

„Сознание горит тысячею мыслей... В сознании — все освещено. Но какая темь в воле... темь, уныние и безнадежность“.

Вот тайная эпитафия над собою множества самоубийц. Всякий человек один сам знает свои „внутренние счеты“... Один он только помнит свои „расходы“... И он один знает итог: „все потеряно“... „Потеряно, когда я только должен начинать жить“.

Вот эти „тайные расходы“ себя, своей личности, в особенности своей энергии, органической своей энергии, „расходы тела“, которые оказываются и „расходованием души“, — являются едва ли не главным источником „беспричинных самоубийств“ или самоубийств за „потерею смысла жизни“. И эти признания тоже „раскрывают скобки“ именно около указываемой здесь причины и тоном, и определенным смыслом. Уторопляющую роль играют здесь преувеличения молодости. Молодость не знает, что то, что растрачивается „неосторожностью“, то вновь скапливается и вполне возвращается последующею „осторожностью“. Органические богатства подобны денежным. Гераклитовское „все течет“ ни к чему так не применимо, как к биологии; правда, „много утекает“ при неосторожности. Но юность не знает той великой тайны поистине святого и вечного организма, что в нем вечно и „притекает“, т. е. создается вновь, творится, как бы „воскресает“. „Все течет“ разлагается на „все утекает“ и „все притекает“.Испуганная молодость считает только первое: юноша не знает, девушка не знает, что они при всех положениях, во всех состояниях, при всевозможных тратах „из своего кошелька“ все-таки остаются обладателями миллионов, неисчерпаемых богатств, которые немедленно же, с каждым днем, неделею, месяцем, годом начинают „реализоваться“, как только прекращена дальнейшая „утечка металла“. Организм — рудник, жизнь — рудник; надейся на него, счастливый человек, надейся всегда — и да не оставит тебя Бог!

Часть самоубийств „без цели“ бесспорно ошибочны и случайны; это совершенно ясно видно каждому, кто в молодости близко проходил около этой „зоны“, но был чем-нибудь спасен, и затем в позднем возрасте оглядывает весь „путь жизни“. Он ясно видит преувеличения мысли и воображения, преувеличения испуга. К тому же он знает ту страшную, но глубокую истину, ту почти „магию“ человеческой жизни, что два ее конца, первый и второй, обыкновенно не походят друг на друга, но чаще всего находятся в полном контрасте. Самоубийца не знает, сколько „неожиданностей“ впереди... Для „разочарованного“ — сколько очарований! Для „утратившего смысл“ жизни — какой ее глубокий „смысл“ потом откроется!

***

Худое и глубокое, грубое и трогательное, беспощадное и нежное странным образом смешиваются в самоубийствах. В „катастрофах“, оставляемых самоубийцами вокруг себя, среди оставшихся живыми, иногда бывает столько грубости и жестокости, что хочется жестоко судить виновных в этом горе. Ах, как бывает это горе черно, неизгладимо!.. Зарастет травой могила, но рапа в сердце матери самоубийцы никогда ничем не зарастет. Для нее не будет отрады; не будет светлых дней; пение птиц ей ничего не скажет, зелень леса ее никогда не освежит, никакому цветку она не порадуется. „Этот цветок мог бы сорвать мой сын“, — и не наклонится, и не сорвет сама. Да, самоубийцы жестоки, — это должна сказать им вслед любовь человеческая.

— Как, жестокие, вы захотели уйти от нас всех?.. От всех людей! Дерзкие, скажете ли вы, что вы измерили все человеческие сердца и что во всех вы не нашли ничего, что стоило бы полюбить, не нашли которое бы полюбило вас?

В глубочайшем зерне своем самоубийство всегда есть клевета... Метафизическая клевета. В самоубийстве есть нечто демоническое. В самом деле злое...

Пусть в то же время и несчастное. Ведь и демоны бывают „в прекрасной печали“...

Во всяком случае с тем „апофеозом“, который иногда рвется вспыхнуть около гробов самоубийц, нужно быть очень осторожным. Не замечают, что это — черпая яма, которая тянет. Этот почти „народный траур“, это „собрался весь город“ в наше прозаическое и сухое время, — признаться сказать, скверное время, — не может не тревожить и не занимать и отчасти не манить молодое и героическое воображение. Человеку мистически врождена идея великого почитания... Ей отвечали „народные увенчания“, которые были в античное время и были в Средние века. Но в наше скверное время?... Да победи хоть японца, — дадут только важный знак отличия. „Народных увенчании“ нет, не осталось. Сколько хочешь „пой песен“, — не получишь того,что получал простой мейнезингер в Нюренберге. Между тем молодое воображение всегда поэтично и всегда инстинктивно истерично. Оно ищет или может начать искать „хоть на миг“, хоть „после смерти“ соединиться с сердцем народным, с сердцем обширным и космическим — в этих волнах горя „по утраченном“.

Древле так же, как и ныне,

Адониса погребали..

Это вечно... И „Адонис“ даже умирал именно „пораженный вепрем“, от раны, в крови... Повторяю, тут есть вечное. И вечная яма тянет...

Нужно быть осторожным: один гроб может потянуть за собою еще гроб. Есть паника, ужас всех. Вообще есть коллективное, собирательное, народное в страстях, повидимому, индивидуальных: обратно унизительной „панике“ может образоваться горделивый и горячий ток, увлекающий слабых к мысли о волнах горя, тоски, недоумения около „моего гроба“. Ведь есть вообще посмертные мысли, посмертные чаяния, посмертные ожидания; есть страстные желания „того, что может произойти только после моей смерти“. Не на этом разве держится весь социализм, опирающийся на „то, что будет после меня“ и чего ни в каком случае не будет „при мне“, не „будет при жизни“ вот этого социалиста. А идут... Умирают... Отчего же не умереть „ради великих волн чувства“ вслед за „моим гробом“, вокруг „моего гроба“? Самоубийца получит никак не меньше того, что „жертвующий собою“ социалист...

Громкий вопль стоял в пустыне,

Жены скорбные рыдали..

Прекрасно. Грустно. Величественно. Отчего, в самом деле, не умереть? Для этого?! Осмысленнее, мистичнее и уж гораздо рассчетливее, чем