Портреты пером - Сергей Тхоржевский

Но откуда можно ждать попутного ветра?

В газетах он мог прочесть о подписании мира в турецком городе Адрианополе (в Едринополе, как называли его русские солдаты). Война окончилась. Турция признала свое поражение, согласилась открыть проливы — Дарданеллы и Босфор — для торговых кораблей всех стран. Греция обретала независимость от султана, Россия прочно заняла восточный берег Черного моря. Однако с западного берега русские войска ушли. Можно сказать, что не турецкие войска, а чума заставила победителей уйти оттуда. «Заразе, нередко угрожавшей южному краю России, положены сугубые преграды учреждением по обоюдному соглашению карантинной службы на Дунае» — так сказано было в царском манифесте 19 сентября.

Минувшая война была еще у всех в памяти, и Виктор Тепляков подумал о том, что его письма из Болгарии, если их напечатать, могут привлечь интерес читающей публики. Брат Алексей, отправляясь из Москвы в Петербург, взял с собой первое из писем — для того, чтобы предложить его «Литературной газете», издаваемой поэтом Дельвигом при непосредственном участии Пушкина.

И сразу — удача! Первое «Письмо из Варны» Виктора Теплякова было напечатано 26 января 1830 года, сопровожденное редакционным примечанием: «Откровенный рассказ, живой слог, поэтический взгляд на предметы и веселое равнодушие в тех случаях, где судьба была неприветлива к сочинителю, — вот отличительный характер его писем, которые, без сомнения, понравятся читателям. Л. газеты». Примечание появилось без подписи, но вполне возможно, что автором его был Пушкин.

Алексей Тепляков привез с собой в Петербург еще новое стихотворение брата «Странники». В этом стихотворении звучали два голоса, как бы спорившие между собой в душе поэта:

                  ПервыйБлажен, блажен, кто жизни миг крылатыйСвоим богам — пенатам посвятил;Блажен, блажен, кто дым родимой хатыДороже роз чужбины оценил!                  ВторойБлажен, блажен, кто моря зрел волненье,Кто божий мир отчизною назвал,Свой отдал путь на волю провиденьяИ воздухом Вселенной подышал!

Эти стихи брат его Алексей предложил в петербургский альманах «Северные цветы», издаваемый также Дельвигом. Стихи были напечатаны, и ближайший помощник Дельвига Орест Сомов написал автору: «Вы удивили и порадовали меня и стихами и прозой, ибо у нас редко кто соединяет дар владеть языком [поэзии и] рассудительной, холодной прозы… Алексей Григорьевич Тепляков взял у меня назначенный для Вас экземпляр „Северных цветов“, украшенный прелестным вашим стихотворением „Странники“. Пушкин очень хвалит оное, Дельвиг также…»

Отзывом Пушкина Тепляков был, конечно, обрадован и окрылен!

Тогда же, в феврале, познакомился он с еще одним человеком, знавшим Пушкина лично (встречались в Москве у общих знакомых). Это был Михаил Розберг, ровесник Виктора Теплякова, окончивший Московский университет. Он приехал в Одессу и поселился в том же самом доме на Приморском бульваре. Вскоре Тепляков перебрался на другую квартиру, но они продолжали часто видеться. Сблизил их общий интерес к истории и словесности.

Розберг получил место редактора газеты «Одесский вестник». Как видно, истинного удовлетворения должность эта ему не доставляла. Он жаловался в одном письме, что круг людей, с которыми можно встречаться в Одессе, узок, что видеть беспрестанно одних и тех же — «наконец становится незанимательно», но ничего не поделаешь: в Одессе «главное удовольствие состоит в том, чтобы вместе поскучать».

В начале лета он поехал в Москву. В Москве узнал, что Пушкин снова здесь, и решился к нему зайти. В письме Виктору Теплякову — 8 июня — Розберг рассказывал, что накануне был у Пушкина и тот «долго расспрашивал об Одессе, о вас, когда узнал, что мы знакомы и жили в одном доме».

Пушкин расспрашивал о нем!

Еще в октябре минувшего 1829 года Воронцов послал секретное письмо военному министру с просьбой исходатайствовать у царя «прощение прежним проступкам Теплякова и всемилостивейше наградить за ревностное усердие его к службе и отличное исполнение сделанных ему поручений». В начале нового, 1830 года пришел ответ: «Его императорское величество соизволил предоставить Вашему сиятельству объявить высочайшее благоволение г. Теплякову за похвальную его службу — на исключение же штрафа из формулярного его списка не последовало высочайшего соизволения».

Высочайшее благоволение Воронцов объявил Теплякову официальным письмом. В Таганрог не выпроваживал. Но и выехать из Одессы без разрешения генерал-губернатора Тепляков не имел права. Объявленное высочайшее благоволение вовсе не означало, что теперь он может место жительства выбирать себе сам.

В августе он обрадовался возможности посетить Крым: кто-то, вероятно, его туда пригласил, а Воронцов не препятствовал, слава богу. На борту колесного парохода Тепляков отплыл в Евпаторию. Потом рассказывал в письме к одному из одесских знакомых: «… холодное оцепенение моего сердца, усыпленное годовым однообразием предметов, исчезло вместе с первыми брызгами воды, зашипевшей под колесами моего парохода. Грудь моя вздохнула свободнее… Я долго стоял на палубе и безмолвно любовался то исчезающей панорамою Одессы, то ясною синевою моря…» До Евпатории пароход шел целые сутки.

Сойдя на берег в Евпатории, Тепляков двинулся дальше — на верховой лошади в Симферополь. Ехал по степной пыльной дороге, встречая скрипучие арбы и неторопливых верблюдов, а по сторонам — стада овец, табуны лошадей, сады, пашни. Эта дорога заняла еще целый день. При закатном солнце, запыленный, донимаемый зноем и жаждой, он увидел домики среди пирамидальных тополей — Симферополь — и лиловую гряду гор вдали.

Ночевал в жалкой гостинице, утром отправился дальше — через Бахчисарай и Байдары — на южный берег Крыма, в Алупку.

Рядом с Алупкой, над морем, буйная дикая растительность уже превращалась в роскошный сад графа Воронцова, здесь уже строился его будущий дворец. Воронцов дал распоряжение таврическому губернатору Казначееву продавать незанятые участки вдоль морского берега. Тот, кто приобретал участок, обязывался развести виноградник. Желающих оказалось более чем достаточно.

Проведя два месяца среди райской природы южного берега Крыма, Тепляков увлекся идеей поселиться там и написал письмо Казначееву с просьбой выделить ему участок, причем сам определил местность, где хотел бы поселиться: Магарач. Казначеев ответил: «…дорога по Магарачу еще не начертана, и, следовательно, участки еще не определены, несмотря на все мои настояния». Прочие приморские участки «уже назначены в присутствии графа, и переменить их назначение трудно».

Так что идея поселиться в крымском раю вспыхнула и погасла. Возможно, Тепляков и не был особенно огорчен.

Осенью он получил официальное разрешение проживать в Одессе и был назначен чиновником для особых поручений при генерал-губернаторе. Однако никаких новых поручений Воронцов ему не давал.

Он задумал создать большой поэтический цикл — «Фракийские элегии». Фракию он воспринимал не в современных, а в ее древних пределах — не как юго-восточный угол Балканского полуострова, а как страну от Мраморного моря до устья Дуная.

Многие строки элегий родились у него еще во время путешествия в Болгарию, но лишь теперь они обретали завершенность под его пером.

«Первую фракийскую элегию» он отослал Сомову для «Северных цветов на 1831 год». Вторую отдал в подготовленный к печати «Одесский альманах». Первая рисовала отплытие из Одессы и прощание поэта с родными берегами — в духе Байрона, его «Паломничества Чайльд Гарольда». Во второй возникал смутный образ Овидия, поэта-изгнанника, могилу которого он, Тепляков, собирался было разыскивать у черноморских берегов. Казалось, его собственная судьба в чем-то повторяет судьбу Овидия, и тот мог бы сказать ему:

Подобно мне, ты сир и одинок меж всехИ знаешь сам хлад жизни без отрады,Огнь сердца без тепла, и без веселья смех,И плач без слез, и слезы без услады!

Орест Сомов писал ему из Петербурга: «Пушкин, князь Вяземский, барон Дельвиг и Зайцевский [тоже поэт] Вам кланяются: все они называют Вас своим знакомцем по чувствам и таланту».

Воодушевленный такими отзывами, Виктор Тепляков согласился на предложение брата Алексея издать отдельный сборник стихотворений. Ради этого поехал осенью (конечно, с разрешения Воронцова) в Москву.

В сборник он дал три десятка стихотворений. Но самое удачное — «Фракийские элегии» — не включил. Может быть, потому, что задуманный цикл еще завершен не был.

Занятый в Москве хлопотами по изданию сборника, он все откладывал возвращение в Одессу. Получил оттуда два письма, такие разные… «Одесса все по-прежнему однообразна и скучна», — сетовал в письме Розберг. А знакомая молодая дама, разошедшаяся с мужем-генералом, написала: «Мы очень веселимся в Одессе; я принимаю раз в неделю, танцуем до 5 часов утра. Я вижу отсюда вашу улыбку сожаления над таким удовольствием, но наконец у каждого свои удовольствия, а эти по крайней мере невинны… Отлично знаю, что наш добрый город Одесса имеет несчастие вам не нравиться».