Сто рассказов о Крыме - Елена Криштоф

Нетерпения такого рода трудно было ждать от этого обстоятельного, сорокашестилетнего человека с тяжелым лицом и любовью к длинным объяснительным запискам, но, как бы там ни было, оно как раз и охватило его.

Командующий держал флаг на корабле "Рождество Христово". Корабль отличался лучшим в эскадре ходом и имел 84 пушки. Вторым по достоинствам своим шел бывший турецкий «Мелики-Бахри», взятый в плен у Тендры и переименованный в "Иоанна Предтечу"… А вообще-то перевес сил был явно на стороне турок, но рапорт Ушакова Потемкину пестрит такими выражениями: "Я спешил атаковать"; "я нагонял его"; "я гнался за ним".

Как это было похоже на Ушакова и как противоречило науке морского боя, которую навязывали русскому флоту иностранные авторитеты вот уже сто лет подряд, учившие уклоняться, но не настигать. Ушаков остался и в этом бою верен своей тактике: с ходу ударил по врагу, оттеснил флагманский корабль, предоставив своим кораблям наносить удары противнику согласно конкретным обстоятельствам, а не уставным предписаниям… Но сколько к тактике примешалось еще и личного жара, когда Ушаков встретился в бою с Сеид-Али! Он ему попомнил железную клетку и отрезанные уши, когда ядро за ядром посылал в развороченную корму турецкого корабля и кричал:

— Сеид-Али, бездельник! Будешь еще хвастаться или зарок дашь? — Весь покрытый копотью, он был страшен в азарте боя. Пот градом струился по загорелому лбу, застилал глаза. — Вот тебе за клетку! За то, что не меня — флот русский оскорбить осмелился, адмирала его не почитая равным! — Ушаков сорвал с себя парик, вытер им лицо, рука так и застыла, вцепившись в фальшивые букли, жестоко потряхивая ими в моменты особенно успешного маневра или при хорошем попадании.

Впрочем, и турецкий командующий почувствовал, что бой как бы перерастает обыденное. Под вой своих подчиненных, сбиваемых с палубы меткой картечью, Сеид-Али велел одному из матросов взобраться на верхнюю рею фок-мачты и гвоздями приколотить флаг, чтоб команда не могла его спустить.

А может быть, тут был некий вызов Ушакову, наблюдавшему маневр с флагом в непосредственной близости?

Во всяком случае, неслышимый стук молотка Ушакова подстегнул, и "Рождество Христово", огромный корабль под многотонными парусами, легко, как гребная лодка, повернулся, обходя турецкий флагман «Капитанию», разряжая свои пушки в ее пышную золоченую корму. Откалываясь, сыпалась в воду резная обшивка, металась команда, выскочил на палубу человек в богатой пестрой одежде — может быть, сам Сеид-Али, гроза Средиземного моря? Грозил равно и русским и своим кораблям, рассыпавшимся в беспорядке, навострившимся удирать.

Угрозы возымели действие: четыре судна прикрыли собой «Капитанию», и теперь с ними со всеми вел бой Ушаков, собираясь потопить и второй корабль под этим несчастливым для турок наименованием, как потопил первый в прошлогодней битве при Тендре… Однако внезапный штиль помешал Ушакову.

Ночью после разгрома под Калиакрией «Капитания» шла к столице, буквально затопая на ходу; пушечные выстрелы ее, требовавшие помощи, взбудоражили спящий Константинополь.

Султан поспешил заключить мир с Россией.

…Матрос, лежавший на койке в углу, был совсем плох.

— Необходим при лечении сей лихорадочной маяты бульон хорошего навара, — доктор, подумав, добавил сокрушенно: — И прочее соответственно…

И вдруг адмирал узнал матроса. Это был Василий Голота, гребец со шлюпки, что в памятный день 8 июля 1790 года в Керченском проливе подобрала в море флаг турецкого подбитого корабля. Теперь матрос отплывал в иной мир, где ему не придется страдать ни от турецких пуль, ни от скудости казны…

— Семнадцать! — зло сказал адмирал, ударяя сам себя кулаком по ладони. — Семнадцать служителей потеряли мы в славном деле при Калиакрии. Двадцать девять в баталии у берегов Керчи, а нынче в Севастополе, у себя дома, без славы, и без боя каждый месяц отдаем смерти более двухсот!

Доктор, втянув голову в плечи, закивал согласно. Потом адмирал отправился домой и вот пишет расписку, в которой одной видит выход. Предстоит занять денег под залог дома, того самого, где он сидит, обдумывая пути и возможности дальнейшего развития флота и порта…

Дальнейшее развитие и даже просто поддержание состояния благополучного требует денег и денег. Казна денег не дает ни на медь для обшивки кораблей, ни на мясо для матросского рациону. Война с Турцией кончилась, мир заключен почетный и выгодный, флот подождет. Ждать не могут столичные маскарады, золоченые кареты цугом — флот ждет.

Федор Федорович отложил перо, загибая пальцы крупной руки, стал считать, в который раз закладывает дом свой. Не в том заключалось постыдное, что закладами этими он давал понять: за столько-то лет службы не скопил надобных ему пятнадцати тысяч. В краску вгоняло, что казна не имела для Севастополя тех денег.

Кроме долговой расписки, в тот день 18 октября 1792 года написал адмирал еще приказ "О сохранении здоровья матросов и об улучшении их питания", о том, что крыши казарм можно крыть местной черепицей, а окна, за неимением стекла, затягивать парусиной, но не допускать, чтоб за скудным содержанием ослабленные служители мерзли. Также не допускать, чтоб мерзли они на работах рано утром и в туман. В приказе предписывалось также заготовлять хрен, солить капусту, следить за тем, чтоб порция матросская содержала 1/2 фунту говядины, по тому же числу капусты. На соблюдение такового рациону по флоту полагал Ушаков своих "десять тысяч отпустить в контору Севастопольского порта для покупки свежих мяс, а три с половиною тысячи госпитальному подрядчику Курапцову для содержания госпиталей".

Окончив писать, Ушаков поморщился, вспомнив: среди прочих насмешек графа Войновича и графа Мордвинова была та, что еще с Херсона дразнили они его клистирных дел мастером. Наверное, то, что в совсем молодых летах победил он там чуму, вызывало зависть. Но что, кажется, завидовать? Не проще ли проявить собственное рвение по службе? Однако ни один из графов землянок госпитальных под Херсоном рыть не бросился. Здесь, в Севастополе, за мастера не работал, носилок с камнями не таскал, болот у пристаней не гатил. Зато зубоскальству нет конца: "последние портки лапотник наш в заклад несет, чтоб прикрыть дыры, коими флот сквозит при его управлении". И лица — спесивые, равнодушные, страшно сказать, к самой России…

Адмирал Сенявин

Однажды два петербуржца беседовали на балконе. "Видишь ли ты этого господина, который тащится по набережной, так гадко одетый? — спросил один. — Это великий человек! Это нищий, которому казна должна миллионы, истраченные им для чести и славы отечества. Это адмирал Сенявин!"

…Но начнем с начала. В юности Сенявин был строптив, дерзок, страстен в своих увлечениях и сумасбродствах. Ушаков, чуждый суетным радостям, недолюбливал его. Однако годы спустя великий флотоводец убедился: нет у него лучшего преемника, чем веселый, громкоголосый и удачливый Сенявин.

Младший современник Суворова и Ушакова, Сенявин жил во времена, когда под озадаченные возгласы Запада, под бормотанье блистательной Порты — смотря по обстоятельствам то озлобленное, то умильное, — в Черное, а затем в Средиземное море на всех парусах славы входили русские корабли. Они были прекрасны, и любовь к ним щемила сердце при вынужденной разлуке, наполняла гордостью при одном взгляде на огромные и в то же время как бы невесомые громады, летящие к родному Севастополю под звуки веселой музыки и гром салютных выстрелов…

Корабли и Севастополь были страстью адмирала. А вот и слова его об этом удивительном городе, куда прибыл он отнюдь не адмиралом — мичманом: "1783 год. Перед обедом, когда командиры все собрались, адмирал (Мекензи) при объявлении им приказания главнокомандующего говорил: "Господа, здесь мы будем зимовать, старайтесь каждый для себя что-нибудь выстроить, я буду помогать вам лесом, сколько можно будет уделить, все прочее, как сами знаете, так и делайте, более ничего; пойдемте кушать".

…Вот откуда начало города Севастополя.

Вот откуда начало его собственной блистательной военной карьеры. Не будем останавливаться подробно на тех ее страницах, что пройдены под началом Ушакова, нас интересует продолжение. Однако нельзя и совсем минуть случившееся с капитаном во время второй русско-турецкой войны, начало которой заставило растеряться даже самого главнокомандующего, светлейшего князя Таврического. "Рано! — в ужасе воскликнул Потемкин, обращаясь к Екатерине, — Матушка, рано!"

Сенявин, со своей молодостью и нетерпеливым характером, ничего подобного, очевидно, не восклицал, просто устремился к заманчивым победам. И первую одержал осенью 1788 года у Синопа: "…множество народу турецкого жестоко защищали суда, но транспорты были потоплены" Сенявиным. Шла война с Турцией, которую выигрывал гений Суворова и Ушакова… Сенявин в этой войне еще оставался младшим. А в следующую севастопольский флот отправился к далеким берегам штурмовать бастионы Ионических островов. Выступила на этот раз Россия в неожиданном союзе с Турцией против войск Наполеона Бонапарта.