Римские заметки - Георгий Чистяков

* * *

В стеклах и старых зеркалах длинного зала Caffe Greco, кажется, мелькают тени его завсегдатаев: Гете, Берлиоза, Стендаля и Андерсена. Последний жил прямо над кафе, а Стендаль, в свой последний приезд в Рим, в соседнем доме. Да и Гоголь жил неподалеку… Колченогие столики с ножками в виде львиных лап и мраморными досками, официанты во фраках…

Вечереет. Фонтан на piazza di Spagna шумит, и шумят туристы на лестнице, ведущей с площади наверх к французской церкви Святой Троицы, а здесь – тихо. И дымится горячий капуччино, словно не было двух столетий, отделяющих нас от Гете. Вечереет и становится холоднее. Извозчик на площади на спину своей лошадки накидывает клетчатый шотландский плед, потому что и ей стало зябко, а здесь, за чашкой горячего капуччино, где Андерсен дописывал свои сказки, здесь, где Гете задумывал свои «Римские элегии», здесь только слышится susurro – шепот посетителей, уютно болтающих друг с другом…

Вишневого цвета обои, потухшее золото старых рам и изрядно потемневшие картины… Это не стилизация, не «новодел», это не игра в прошлое, это просто то самое кафе… Fugerit invida aetas, или «бежит завистливое время», как говорит Гораций, а в старых зеркалах все равно отражается насмешливая тень Гоголя и величественный профиль Гете. Кофе остывает. Лошадка согрелась под пледом и весело побежала домой; только туристов на площади не становится меньше.

Caffe Creco… Susurro… Остывший капуччино и важный англичанин в пальто цвета беж, который кажется так похож на посла Его Величества при Святом Престоле. Но все это было давным–давно, ушло уже не одно поколение – fugerit invida aetas. Хорошо помечтать иногда под вечер над чашкою кофе, но пора возвращаться домой. Ваш капуччино совсем остыл, г–н мечтатель. Suo conto. Buona sera…

* * *

Лестница вся в цветах, тысячи туристов, пальмы… Пять пальм на piazza di Spagna как‑то особенно напоминают о юге, об оазисах Туниса или Алжира. Лестница единственная в мире… А наверху – французская церковь.

«Вечером ездил, – пишет в своих записках Порфирий Успенский, – в женский монастырь, называемый Trinitа dei Monti, и тут слышал случайное пение мирских воспитанниц. Между прочим, они пели по–гречески «Кирие елейсон». Напев их я затвердил тут же, так что в бытность мою в Киеве мои певчие точно спели «Кирие елейсон», как они. Воспитанницы, уже взрослые, все в белых платьях, стояли пред алтарем за железной сквозной решеткой и не оборачивались. Посему нельзя видеть было их обличий»…

«…Выйдя из церкви, я думал, что умны те родители, которые отдают дочерей своих монахиням для воспитания и обучения. Монахини сеют доброе семя на девственной почве. Что же вырастет? Вера в Бога, любовь к Нему и надежда на Него. «Croyez donc, jeunes filles, aimez, esperez et poursuivez votre route en paix». Так писал полтораста лет тому назад мудрый русский монах и ученый. Порфирий из Костромы, сын псаломщика, ставший архиереем. И продолжать или анализировать тут ничего не нужно…

Лестница вся в цветах… Белая, мраморная и лучистая…

* * *

«Здесь Христос предстал на пути своему бегущему наместнику» – так пишет Франческо Петрарка в одном из отправленных из Рима писем, упоминая о том, что ему довелось побывать в церкви, называющейся Santa Maria in Palmis. В церкви, построенной на Аппиевой дороге на том самом месте, где, как говорят, апостолу Петру, бежавшему было из Рима от верной смерти, явился воскресший Иисус. «Quo vadis» – «куда ты идешь», – спросил Его Петр и услышал в ответ, что Он идет в Рим, чтобы снова быть распятым.

И тогда Петр понял, что ему не следует бежать от казни, и вернулся в Рим, где был распят «стремглав», что значит головою вниз. Quo vadis… Петр был распят на Яникуле, там, где построит потом Браманте чудный маленький Tempietto, а похоронен в низине близ стадиона Нерона, где потом воздвигнет базилику Константин. Базилику, на месте которой теперь возвышается San Pietro.

А в маленькой церкви, стоящей на дороге в Город, и сейчас хранится камень, на котором в том момент, когда Он встретил Петра, будто бы отпечатались ступни Иисуса… Ступни по–латыни – palmae, отсюда и название in Palmis. Камень, конечно, довольно поздний, но, вероятно, воспроизводящий более древний и не дошедший до нас оригинал. Камень этот – это своего рода икона, зримый и ощутимый на ощупь след Воскресшего Иисуса на брусчатке Аппиевой дороги, след, к которому может прикоснуться каждый, верный знак того, что il Signore e veramente risorto или «воистину воскресе Господь», как говорится в Евангелии от Луки.

Veramente… Veramente… Veramente… Именно так, наверное, перекликаются пасхальным звоном тонкие колокола, когда в руках у молящихся в горят пасхальные свечи – Buona Pasqua…

* * *

«С высоты Святой Троицы на Горе далекие колокольни и здания предстают словно незаконченные наброски художника», – пишет Шатобриан. Не случайно во все времена его истории в Рим всегда приезжали художники: не только копировать древние статуи и картины великих мастеров, но просто бродить по городу, выбирая наиболее живописные его места для своих набросков.

Одним из таких художников был Гете. Именно рисовать приехал он в Рим, считая живопись главным делом своей жизни. Это только проницательной Анжелике Кауфманн, у которой близ Piazza di Spagna Гете регулярно бывал в гостях, живя в Риме, удалось убедить господина советника, что ему надо заниматься литературой. И вот тогда Гете взялся за «Фауста»…

У Тассо в Sant Onofrio

Последние дни своей жизни автор «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо провел в Sant Onofrio, монастыре Святого Онуфрия на Яникуле, том самом холме, что своими огромными деревьями нависает над Ватиканом. «Открывающийся из этого монастыря вид, безусловно, один из самых красивых в мире», – пишет Стендаль. Тут он и был похоронен в маленькой церкви этого монастыря… Вот латинская надпись на надгробной плите, что лежала раньше над его могилой:

Torquati Tassi ossa hic jacent

Ne nescies esses hospes,

Fratres hujus ecclesiae posuere

«Торквато Тассо кости здесь лежат, и чтоб ты, путник, не остался в незнании об этом, братья этой церкви плиту положили». Теперь этой по–античному простой и целостной в простоте своей надписи нет. Пий IX в 1857 году здесь все велел переделать. Кости Тассо были перенесены к подножию удивительно безобразного памятника, который был сооружен прямо в церкви, а на месте прежней могилы положили плиту с надписью, гласящей, что именно здесь per longum aevum, то есть «долгие века», смиреннейшим образом лежали его останки…

Тассо умер десятого апреля, в том самый день, когда его, подобно Петрарке, должны были венчать на Капитолии лавровым венком. Это было в 1595 году. Sublime poeta e epico solo («возвышенный поэт и единственный поэт эпический»), как назвал Тассо Витторио Альфьери, был всего лишь на двадцать лет старше Шекспира и Галилея, он застал старика Микеланджело и сам умер за пять лет до того, как Шекспиром был поставлен «Гамлет», а Сервантесом издан первый том «Дон–Кихота». В эти годы уже не только Средневековье, но и Возрождение стремительно уходило в прошлое. Начиналось Новое (во всех смыслах этого слова) время. И sublime poeta понимал это, когда брался за создание эпической поэмы для итальянцев, поскольку только у них никогда не было своего эпоса.

У греков были гомеровские поэмы, у римлян – «Энеида» Вергилия, даже у немцев были свои «Нибелунги», а у испанцев – Cantar («Песнь о моем Сиде»). У итальянцев?.. Тончайший знаток древних, в особенности римских, авторов, помнивший «Энеиду», скорее всего, просто на память, человек с острейшим чувством красоты, разлитой в природе, несомненно верующий и благочестивый, «талантливый, нежный, тонкий и сосредоточенный», как писал о нем Гете, Тассо как никто другой мало подходил для той задачи, выполнить которую он взялся. Готфрид Бульонский, вместе с крестоносцами осаждающий Иерусалим, – вот его тема. Но тема эта грубая и кровавая, поэтому в какой‑то момент поэт не выдерживает и с ужасом восклицает:

Troppo, ahi, troppo di strage oggi s’e visto.

«Много, ах, много крови течет сегодня» и далее говорит о том, как ужасна в людях жажда золота. Его пугает desio di vendetta e di tesoro («дикое стремление к жестокости и сокровищам») и так далее.

В начале поэмы воины приближаются к Иерусалиму, как паломники, они идут по Святой Земле босыми, сняв в ног обувь, льют горячие слезы и громко молятся, но, увы, такой война не бывает. Когда Иерусалим будет взят, Тассо скажет: е va col lutto e con l’orror, compagni suoi, la morte – «и входят с горем его спутники – ужас и смерть». Здесь в том момент, когда, кажется, свершилось то, о чем написана вся поэма, и Иерусалим освобожден, и gran sepolcro di Cristo – Гроб Господень – наконец стал доступен христианам, поэт видит в этом горе, ужас и смерть… И это не потому, что он на стороне сарацин, конечно же нет, просто всякая война видится ему ужасной. Здесь он поднимается на уровень Еврипида в «Троянках», который, описывая утро после взятия Трои греками, показывает всю отвратительность победы с ее непременным мародерством, грабежами, убийствами мирных жителей, пожарами и прочим насилием.