Я тебя никогда не прощу - Елена Борода

Тима невозможно долго сердиться. Он особенный. Его нельзя судить по земным меркам. Он из породы эльфов: легкий, воздушный, невесомый.

У него светлые волосы и золотые глаза. Золотые, я таких больше ни у кого не видела! И когда он смотрит этими своими золотыми глазищами, в него невозможно не влюбиться.

Я и влюбилась. Давно уже.

– Ты же не любишь поэзию, – улыбнулась я.

Тим пожал плечами.

– Бывают же исключения.

И мы пошли в классы, окончательно примирившись.

Всё испортила большая перемена.

Я вышла из столовой и направилась к умывальнику, чтобы сполоснуть руки. Возле умывальника уже крутились Сеня Панфёров со своими дружками. Переговаривались и ржали надо всем подряд. Увидев меня, заржали сильнее. Я не обращала на них внимания. Инвалиды мозга, что с них взять!

– Сланцева, эй! – кто-то из них меня окликнул, я даже не стала интересоваться, кто.

Панфёров был главным в этой стае, остальные – шакалы. На шакалов не надо реагировать.

– Сланцева, покатаешься со мной на лыжах?

А это уже Панфёров. Вожак.

– Иди лесом, Сеня! Не поеду я с тобой никуда!

– Конечно, не поедешь! Под тобой же лыжи треснут!

Шакалы завыли и затявкали, изображая смех.

Если уж на то пошло, то Панфёров тоже не из худеньких. Если приглядеться, то живот над брючным ремнём нависает. И попа явно больше, чем нужно. Только Арсений сам по себе крупный, поэтому никто не замечает, что у него проблемы с весом. Не такие, как у меня, конечно.

– Лыжи треснут, снег провалится! – продолжал веселиться Панфёров.

Я стиснула зубы.

– Нет, Сеня, не поэтому. Потому что зима кончилась. Но где тебе заметить, у тебя же весеннее обострение!

– А у тебя круглый год обострение!

– Аппетит обостряется!

– Ага! Особенно по ночам!

– Ха-ха-ха! – ликовала стая.

Я что-то не нашлась сразу, не приходил в голову остроумный ответ. Поэтому я склонилась над раковиной и пятый раз намылила руки. Панфёровская свора продолжала издеваться, а вокруг уже собрались любопытные и смотрели в предвкушении.

Ненавижу! Всех ненавижу! Упыри гадкие!

Внутри у меня что-то взорвалось, и я что есть силы плеснула в Арсения водой. От души получилось. Панфёров гоготал, разинув пасть, и вода прямо в его пасть и попала!

Он захлебнулся, выпучил глаза. Несколько секунд, я видела, ему было не до смеха.

– Сдурела, коза? – заорал он, прокашлявшись.

– Не коза, а корова! – тявкнул кто-то из шакалов.

Но Сеня уже не слушал, пёр на меня, сжав кулаки.

– Отойди от неё, человекообразное!

Тим.

Вовремя подоспел. Единственный, кто заступился!

Панфёров, конечно, не обратил на него внимания. Он протянул руки с явным намерением схватить меня за горло.

– Я сказал, руки убрал от неё! – Тим хлопнул по руке великана Аресния. – Иначе…

Тим произнёс пару слов очень тихо. Так, что только Панфёров и слышал.

Честно говоря, смотреть на это было страшно. Тим едва доставал Панфёрову до плеча. Но почему-то именно огромный Сеня склонялся и сгибался, опускал плечи и слушал, что говорит ему хрупкий в сравнении с ним Тимофей.

– Понял? Леську не трогать! – твёрдо сказал Тим.

Панфёров с ненавистью посмотрел на нас обоих и удалился.

Разошлись и зрители, поняв, что всё интересное закончилось.

Тим поднял на меня свой золотистый взгляд. О небо! Все мои мечты, где я представляла себя похудевшей и лёгкой, такой эльфийской принцессой, под стать Тиму, – все мои мечты сбывались, потому что его глаза говорили: можно!

Я шагнула к нему и прижалась губами к его губам.

Я не знаю, я ещё ни с кем никогда не целовалась. И, наверное, это тоже не могла считаться поцелуем. Но вкус его губ я запомнила: нежный и чуть горьковатый. От сигарет, что ли.

– Лесь, ты чего?

Тим улыбался. Держал меня за плечи и улыбался.

И я поняла, что никакого поцелуя не было. А эта нежная горечь –только плод моего воображения.

– С тобой всё в порядке?

Я кивнула.

– Они тебя больше не тронут, не бойся.

Я не боялась.

Я не думала.

Я вообще ничего не чувствовала.

Леся

Я просто лгу, и мир не так хорош.

С уверенностью в собственном прозренье

я лгу себе самой — такую ложь

не называют ложью во спасенье.

Я лишний гость на свадебном пиру,

где краше всех жених — и тот подменный.

Ему в лицо — самозабвенно вру,

и ложь — молитвословна, вдохновенна.

Слепая дура — хуже, чем слепцы,

кликуша, а туда же, во пророки!

Люби свои туманные дворцы

и Богом позабытые дороги!

Но взгляд мой, обращённый на закат,

сияет ожиданием весёлым.

Я вижу там тугие облака

и золото небесного престола.

Я — лгу?

Не знаю, сколько времени я сидела, тупо уставившись на эти свои карандашные строчки. Наверное, долго. Так долго, что буквы стали восприниматься как рисунок, как крючочки на бумаге, и смысл написанного испарился.

Шёл урок, Полина что-то вещала у доски, потом слушали органную музыку, Баха, что ли, или Генделя. Что-то такое, тяжеловесное. Зачем надо было писать музыку, которая придавливает человека к земле и не даёт дышать?

Этот орган меня добил бы, если бы, если бы…

– Леся?

Я подняла глаза.

Да. Так долго, что все разошлись, а я и не заметила.

В классе остались только я и Полина.

– Леся, что с тобой? Ты расстроена?

Я покачала головой. Расстроена – это когда ноготь сломался, куртка порвалась, потерялась любимая игрушка, поссорилась с родителями, схлопотала двойку за контрольную. Это называется расстроена.

А у меня…

Я даже не знаю, как это назвать.

Я была убита.

Сражена наповал.

Без права воскреснуть!

– Леся, ты вообще меня слышишь?

Я в который раз очнулась. Полина держала перед собой смятый листок. Тот самый, со стихами.

– Это ты написала?

Я вяло кивнула.

– Но это же замечательно! Это… Это… Такие строки