Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга - Владислав Отрошенко

Прожив восемь лет в России, Луиза так и не изучила ни ее языка, ни ее нравов и не могла понять: то, что пристало барину, «отцу родному», которого крестьяне, несмотря на всю его жестокость и крутой нрав, всё же любили, — «строгий был, но милостивый, крестьян уважал», вспоминали они, — не дозволяется и не прощается ей, приезжей иностранке, присвоившей себе в обращении с ними власть и манеры дедов и прадедов «русского боярина».

Рассказывая на свой лад историю гибели Деманш, крестьяне всегда оставались на стороне своего господина, хотя и считали его повинным в убийстве. В их рассказах, которые собрал и записал в 30-х годах XX века учитель начальной школы деревни Кобылинки Федор Кузнецов, события истолкованы фантастически, но в них выражается явное недоброжелательство к бессердечной иностранке и столь же явное восхищение характером барина:

— Были у него любовницы, одну из которых он убил — немку Луизку. Однажды за обедом любовница Луизка что-то поперечила ему. В гневе Александр Васильевич схватил гирлянду, ударил Луизку по голове и убил ее. А потом ее посадили, как живую, в карету, свезли за Москву и выбросили. Об этом узнали и осудили Сухово-Кобылина…

— За него сидел наш ольховский, из деревни Ольхи мужик, Мишка Вольнов. Сидел в тулупе барина, в его шапке, очень на него был похожий. Сухово-Кобылин богато одарил мужика, аристократ был высшей марки, за отсидку подарил Мишке десятину земли и соболий тулуп.

— Да, характер имел крутой. В имении под Москвой убил любовницу. Чтоб спрятать следы, подкупил придворную знать и вывез труп в поле зимой. Сбросил ее с саней — якобы замерзла. Его отец говорил: «Сколько просудился на взятках, мог бы всю дорогу от Москвы до Кобылинки деньгами выложить». Откупился. И всё же суд приговорил Александра Васильевича к трем годам заключения. А он подкупил крепостного Михаила Вольнова. Вольнов и отсиживал с документами барина.

— Точно… А сам Сухово-Кобылин жил в эти годы в осиновом лесу, верстах в двух от Кобылинки, в специально построенной избушке. Фундамент той избушки сохранился до сих пор. При Александре Васильевиче находился лишь один лакей. В этой избушке и написаны были «Свадьба», «Дело» и «Смерть».

— Да нет, любовницу его убили слуги. Ненавидели ее за строгость. Судьям сказали, что убить им приказал барин. Родные его порядочно деньжонок поистратили, чтоб загасить дело. В это время он и скрывался.

Племянник Сухово-Кобылина граф Евгений Салиас передавал историю гибели француженки со слов крестьян с еще более фантастическими деталями, наводя ужас на собеседников. Редактору «Русского архива» Петру Бартеневу он рассказывал:

— Когда кучер и повар вывезли труп за заставу и, бросив его близ дороги, повернули назад, повар оглянулся и сказал: «Она бежит за нами!» Кучер оглянулся, и тоже ему показалось, что француженка бежит за ними и как бы догоняет. Кучер ударил по лошадям. Они проскакали несколько минут, и когда оглянулись, она уже не бежала. Но они решили вернуться и покончить с нею. Они нашли ее лежащей на прежнем месте, и тут повар перерезал ей горло.

«Этот эпизод, — пишет Бартеньев, — граф Сальяс рассказывал так, что становилось страшно».

Луиза стойко сносила неверность возлюбленного, прощая ему измены и мимолетные увлечения другими женщинами. Но вот в 1850 году у нее появилась соперница — Надежда Ивановна Нарышкина, урожденная Кнорринг. Эта женщина засияла яркой звездой в московском свете. Она многих сводила с ума. Нарышкину толпами осаждали очарованные поклонники, хотя она и не отличалась какой-то особенной красотой. Напротив, была, по словам современников, непривлекательна внешне — небольшого роста, рыжеватая, с неправильными чертами лица. Но она обладала блестящим остроумием, держалась уверенно и непринужденно, была обаятельна, грациозна и властна.

Нарышкина страстно влюбилась в Сухово-Кобылина, чего и не скрывала от общества. Вся Москва еще до того, как в ночь с 7 на 8 ноября случились страшные события, знала о ее интимных отношениях с блестящим светским львом и красавцем Кобылиным; слухи о них ходили по всем салонам, что, по-видимому, льстило Надежде Ивановне.

Используя в качестве посыльного своего почтенного супруга Александра Григорьевича Нарышкина, она слала Александру Васильевичу письма одно за другим, «ревновала, просила, злобствовала»:

«Надеюсь, что ничто не заставило переменить Ваше намеренье приехать в Сабурово (имение Нарышкиной. — В. О.) и что мы будем иметь удовольствие видеть Вас. Если по какому-либо случаю Вы не намерены приехать сюда, что будет очень скучно и вовсе нелюбезно, то будьте так добры, велите сказать это посыльному или дайте ему записку, чтобы можно было взять другие меры. Мы останемся совершенно одни. Все гости разъехались и возвратятся не раньше, чем через неделю. Муж мой взялся доставить Вам эту записку».

«Я ездила для Вас за шесть верст на почту, — писала она, не дождавшись ответа, — и так как это путешествие увенчалось успехом, Вы обязываетесь пробыть в Сабурово до 5 числа. Вы должны это сделать, вследствие бесконечного доказательства дружбы, которое я Вам оказала. Ответьте, если можете, и во всяком случае приезжайте спросить у меня прощение и поцеловать у меня ручку — право, стоит этого. Прощайте, до свидания. Вы слишком практичный человек, чтобы ошибиться числом, и теперь я почти готова считать это достоинством и сознаться Вам в этом во вторник. Протягиваю Вам дружески руку и прошу Бога сохранить Вас.

Надежда Нарышкина. Сабурово. 30 июля».

Отголоски этого романа есть в монологе Федора, слуги Кречинского:

— Ведь была одна такая — такая одна была: богатеющая, из себя, могу сказать, красоточка! Ведь на коленях перед ним по часу стоит, бывало, ей-ей, и богатая, руки целует, как раба какая. Сердечная! Денег? Да я думаю, тело бы свое за него три раза прозакладывала! Ведь совсем истерзалась и потухла, ей-ей. Слышно, за границей и померла[6]. Было, было, батюшки мои, всё было, да быльем поросло.

Свое последнее лето 1850 года Луиза проводила частью в имении Сухово-Кобылина селе Воскресенском, частью на своей даче в Останкине. Приехав в начале октября в Москву и узнав о романе Александра Васильевича с дамой из высшего света, Луиза поверглась в такое отчаяние, что уже не в силах была скрывать от кого бы то ни было своей ревности и горя.

Жалея «добрую и прекрасную женщину» и одновременно пользуясь случаем упрекнуть брата, графиня Салиас пишет ему укоризненное письмо:

«А другая, госпожа Симон, что ты из нее сделал? Ты мне скажешь: я ее больше не люблю, — хорошо, в этом никто не властен, это чувство подвижней и свободней облаков…» Как жестоко и властно рассеял Александр Васильевич эти подвижные облака, на которых возносилась Елизавета Васильевна на заре своей юности к упованному счастью, как беспечно смеялся он потом: «Ах, этот Надеждин, удивительный чудак!» «…Но кое-что да остается после восьмилетней связи?..» …Всё, всё останется, Елизавета Васильевна, страшной раной в сердце останется, пожизненной мукой останется, тяжким раскаянием и вечной памятью в мраморе на Введенском кладбище… «…А если не останется, то дурным, неблагодарным будешь ты, да, ты. Если ты не чувствуешь привязанности к ней после той любви, которую она питала к тебе, ты не заслуживаешь никакой симпатии на всю твою остальную жизнь. Не думай, чтобы я тебе через это говорила, что так как она тебя любит, то ты должен посвятить ей всю жизнь, пожертвовать ей новой любовью, нисколько. Ты сам знаешь, что это было бы безумно, говорить подобные вещи, но по крайней мере, прекратив твою любовную связь с ней, если даже ты ее не любишь, все-таки ты обязан к ней уважением и хорошим обращением, ты должен быть другом и покровителем ее, ибо у нее кроме тебя никого нет. Я знаю, что, предавшись другой любви, которая, по-моему, не имеет будущности, ты разорвешь сердца этих женщин, обе они будут несчастны. Не знаю, которая из них будет несчастней. Сам ты во всём этом будешь тем несчастней, что ты не привык страдать и не умеешь страдать. Это будет для тебя роковая новость, которая понесет тебе удар. Лучше заглушить эту страсть в зародыше. Не говоря уже о страданиях, которые тебя ожидают, какова будет твоя будущность — ты потеряешь и то и другое, и, поверь мне, ты не можешь жить один».