Родина (август 2008) - журнал Русская жизнь

В 1931 году в нашем селе, да и во всем районе, прошла коллективизация, у крестьян отняли землю (полученную после революции) и принудительно согнали в колхозы. Обобществляли все: на колхозные дворы сдавали лошадей, коров и пр. Кто не шел в колхоз, те считались врагами Советской власти и подлежали раскулачиванию. Ни дедушка Дмитрий Иванович, ни Степан Абрамович не имели подсобных работников, не являлись эксплуататорами, все работы проводились с помощью своих же детей. И, тем не менее, они подверглись раскулачиванию. Раскулачен был и мой отец - Иван Дмитриевич. И все это за то, что не пошли в колхоз, не приняли Советской власти. До раскулачивания мы жили не богато, но и не бедно, все были одеты, обуты и сыты. Но недолгими были наши радости. Беда пришла неожиданно. Как гром среди ясного неба. На сходке колхоза комитет бедноты вынес постановление: «Раскулачить Кузнецова Ивана Дмитриевича». В одночасье многодетная семья осталась без крова и пищи. Из амбара выгребли зерно, муку, сломали и увезли дом, порушили сад. Единственное, что осталось, это кадушка (квашня), засыпанная мукой и залитая. Мама осталась одна со своим горем и с шестью детьми, старшей из которых, Лиде, было 13 лет, а младшенькой, Настеньке - один годик.

Начались долгие годы невыносимых мук и страданий.

Шесть лет (1932-1937 гг.) жизнь нашей семьи была невыносимо тяжелой. 1933 год. Засуха. Неурожай. Голод. По дорогам, от села к селу, толпами ходили нищие. Ряды нищих пополнили и мы. Зимой ходили по миру, с сумкой за плечами. Старались ходить в праздничные дни - люди добрее, больше подадут. Ходили от дома к дому, от села к селу, обходя дома со злыми собаками и недобрыми людьми. Войдешь в дом, помолишься на образа и после слов: «Подайте милостыньку, Христа ради» ждешь, подадут или скажут: «Не прогневайся, нечего». Было всякое, и подавали, и отказывали. Хуже всего было слышать от некоторых недобрых людей: «Много вас нынче ходит - нет ничего!» Какие стыд и унижения пришлось терпеть нам за все эти нищенские годы. Самое обидное то, что ребятишки, наши сверстники, дразнили нас, называя «нищими» и «кулаками».

Ходили мы в каких-то отрепьях: холстовые штанишки, лапти на ногах. Весной все мы переходили на подножный корм. Ели все: лопухи, щавель, коневник, кукушник, лук. Летом, когда все поспевало, в наш рацион входило больше съедобного: чечевица, горох, морковь, конопляное семя, подсолнухи. Хлеба не было. Мама пекла какие-то пышки из отрубей с примесью липовых листьев. Запоры сменялись поносами и наоборот. От вечного недоедания нас мучила куриная слепота. Чуть смеркается - и ничего не видно, кроме горизонта и крыш домов.

Сестренка наша - Настенька, которой едва исполнился годик (только начала ходить) и которой надо было бы питаться материнским молоком, так вот она из рук вырывала картошку и ела! Ела все, что попадало под руку. В 1933 году она умерла. Не умерла, а растаяла, как льдинка на солнце. Голод притупляет чувство сострадания и жалости, поэтому никто не принял участия в ее похоронах. Мамы в это время дома не было, и мы сами сделали гробик наподобие ящичка, выкопали неглубокую яму и похоронили.

Мама послала нас с Гришей в Кармалеевку, к тете Луше. «Идите, детки, может, она чем-то поможет», - сказала она нам, напутствуя в дорогу. И вот мы вдвоем, мне 7 лет, Григорию - 5, идем под нещадно палящим солнцем по пыльной дороге в село Кармалеевку. 15 километров в один конец. У Арабской рощи попили родниковой воды, и снова в путь. Дошли. Нашли тетю Лушу. Она долго охала, ахала: «Как же вы, родимые, дошли-то?». Потом накормила нас пшенной кашей и уложила спать. Наутро, дав нам узелок с пшеном (около килограмма), проводила в обратный путь. Никогда не забуду этот случай! Чтобы поесть вдоволь пшенной каши, мы с Григорием прошли 30 километров!

Парадоксально, но факт, - беспризорные дети жили гораздо лучше нас. Им давали из колхоза и питание, и одежонку, мы же, ограбленные Советской властью, были брошены на произвол судьбы. Все эти годы нашими спутниками были вши, клопы, тараканы. Нас преследовали изнуряющий голод и страх - выживем ли мы в следующую зиму.

Однажды человек восемь детей, чтобы доехать из школы домой, сели в крытую брезентом дрезину, стоявшую у столовой и груженую мотками проволоки, электроизоляторами и другими деталями. Шофер обедал. Григорий (мой брат) залез в кабину, нажал на стартер, и мотор взревел. Испугавшись взбучки от шофера, он ушел домой. Я же, впервые за все годы учебы, был оставлен после уроков за какие-то шалости. Видимо, Богу так было угодно, что мы с братом Григорием, по разным причинам, не оказались в той дрезине. Дрезина, не успев проскочить стрелку, была сбита следовавшим за ней грузовым поездом. Детей выбросило из кузова. Дагаева Ваню - мальчика девяти лет, мотком проволоки затянуло под колеса вагона и отрезало до колен обе ноги. Коле Антонкину - моему другу - сломало ногу и поранило лицо и голову. Легкими ранениям отделались Моченина Катя - рыжая девчонка (кто знал, что позднее она станет моей женой?), у нее были травмы головы и пятки, и Курносов Иван, который получил травмы головы и ноги. Это была жуткая трагедия. На участок прибежали окровавленные дети, получившие легкие ранения, перепугав всех родителей. Четверых детей с тяжелыми травмами увезли в больницу на Классон.

Кончались 30-е годы - годы страшного голода, годы культа личности. На страницах центральных газет все чаще стали появляться статьи с разоблачением враждебных, предательских группировок: Зиновьева, Бухарина, Рыкова и др. НКВД - карательный орган партии большевиков - работал с большим размахом. На всех предприятиях клеймили позором «врагов народа» и пели хвалебные дифирамбы «дорогому вождю и отцу всех народова - великому Сталину», постоянно возводя его во всемогущего властелина, в «бога на Земле». Помню, мы, будучи пацанами, в учебниках по истории выкалывали глаза на портретах видных военачальников: Блюхеру, Егорову, Тухачевскому и др., как «врагам народа». Пройдет несколько десятилетий, и эти люди будут реабилитированы и воспеты народом…

***

Из двух последних лет (1946-1948) нашей жизни в поселке Красный Угол не могу не отметить два события положительного и отрицательного характера. Мы с Григорием построили землянку - свой дом. Строили трудно. Приходили с работы уставшие, голодные и приступали снова к работе. Сил нет, материала нет. Потащишь материал с лесопилки (мы делали землянку в 50 метрах от нее) - поймают и дадут срок. С материалом на землянку помог тот отрицательный случай, который поделил двух заинтересованных людей на плохих и хороших. Этот случай я сейчас вспоминаю с тревогой и радостью.

А было так. 1946 год был голодный. Мама пойдет в столовую за обедом с большой алюминиевой чашкой с дыркой на дне, там был еще узелок, который мама приспособила, чтобы не вытекала жидкость. Кстати, эта чашка была семейная, вмещала литра 4. Ее ставили посреди стола (это еще до коллективизации) и ели деревянными ложками. Мясо тащили по команде отца. Кто потащит до команды - получает ложкой по лбу. Бывало, ложка разлеталась вдребезги, а голове - хоть бы что. Это обычай был неспроста, он учил скромности - пусть будет сыт человек, достанется и мне. Этим самым осуждалась жадность.

Так вот, в столовую обычно ходила мама. Что она принесет на три талона? - три ложки каши, размазанной по краям, и небольшую рыбешку (мясо давали редко). Я посмотрел талоны, выданные в кассе столовой, обычно они делались на обложке ученической тетради (зеленая, желтая, синяя, где-то 4 Ч 6 см) и проштамповывались расплывчатым штампом. Мне легко удавались уроки рисования. Игральные карты я делал даже по заказу мужиков. Мои рисунки хвалил старший брат Василий. Особенно ему понравился выполненный мной акварелью Спартак на коне со щитом и мечом (из книги Рафаэлло Джованьоли). Так что выполнить этот немыслимый штамп мне не составляло никакого труда. Но изготовил (предусмотрительно) я его на носке подошвы своего ботинка.

Я знал, что в нашей столовой питались начальник участка, комендант, главбух, парторг, причем ели они от пуза, уменьшая наши и так скудные порции. Узнав, какая используется бумага, я делал обычно 15 талонов (в то время имела место купля и продажа талонов). Мама, не без содрогания в сердце, брала талоны и огромную чашку и шла в столовую. Маме я всегда говорил: «В случае чего, скажешь, что талоны дал сын Иван, у кого купил - не знаю». Она всегда приносила полную чашку каши и 2-3 селедки. Это у нас был праздник. Мы утоляли всегда изнурявший нас голод.

Так продолжалось дней десять. Я знал, что когда-нибудь обратят внимание на разницу выдачи талонов из кассы и получения их с кухни. Мама пришла с пустой чашкой, обливаясь слезами. Она боялась за меня. Я оставался предельно спокоен и, как мог, успокоил ее. Больше всего я волновался за дядю Семена (жили мы по-прежнему у него). Обыск. Скопление зевак, всякие пересуды. Успокаивало меня то, что я был авторитетом и у сверстников, и у взрослых, был руководителем художественной самодеятельности и, самое важное, - секретарем участковой избирательной комиссии. Предизбиркома был Ярославцев Степан Николаевич, который относился с уважением не только ко мне, но и ко всем моим братьям.