Видоискательница - Софья Купряшина

Славуся лежала на полу, колотила ногами по шкафу и горько рыдала.

— Ну спихни меня отсюда.

— В жопу пиша!

— Спихни, жизнь моя, спихни, золотенький самоварчик.

— Фуфло! Даже здесь надо было насрать!

— Где, на шкафу? — спросила любознательная Паша.

Она стояла в коридоре и тщательно записывала все это в блокнотик, оклеенный яркими цветочками…

Утром Паша дала мне деньги за следующий месяц и пошла по своим пахучим делам.

Славусю периодически рвало от сотрясения мозга, у меня не открывался правый глаз, потому что, когда я все-таки сама спрыгнула со шкафа, она в процессе моего полета двинула мне коленкой по морде. Дурная, дурная картина! Надоело, прости господи! Стоит еще добавить, что мы сосали (и это тоже) ананасные доли и пили ЕЕ, незарегистрированную торговую, потому что по трезвянке ненавидели друг друга, а под кайфом улетали в то самое измерение, где нам суждено было друг другом восхищаться. Вот что жизнь делает. Остается только развести руками, если вам их еще не оторвали, конечно.

Все просто:              Химия                                       и                               Жизнь.

Мы думали о том, что со шкафом и Пашей надо кончать. Они нам надоели. Оба были высокие, узкие, лакированные и непьющие (ничего, кроме мочи), а мы таких не любили.

Мы держались до вечерухи кое-как, чтоб не впадать в коматозное состояние, и кое-что замыслили.

Едва Паша вошла в квартиру, Станиславочка подковыляла к ней на своих кавалерийских ножулечках и начала зазывать ее к нам на пир.

— Ну что, Пашута, — вопрошала она, — бабок в «Макдоналде» настреляла, а? Да ты не ссы — выдай на общачок пару гамбургеров, а остальное — наши проблемы!

Она была уже поддатенькая, глупенькая — отлеживалась и прикладывалась, а я в это время хотя бы белье стирала (иногда, кажется). Я боялась, что она все испортит, но нет: таблеточку мы растворили. В десять она отключилась, а в одиннадцать мы сволокли ее с нашего двуспального диванчика и водрузили на шкаф. Это было несложно: мы же широкие, мы же прошли огонь, воду и камеру предварительного заключения (где нас, кстати, очень уважали).

Мы легли со Станиславочкой на наш диван в чистое белье и замерли на несколько минут от блаженства. А потом — вот вам и прелесть комфорта! — повернулись друг к другу жопами, повозились еще, как

собаки, устраивающие себе ямку в песке и — ……Как я спать люблю, еп-ы-мать! Ведь нету никакой этой жизни (там), и нет меня, похожей на остатки веника, и нашей любви, похожей на спиртовой фитилек в кабинете химии. Мне снилось, что я больше не ворую, не пью, а покупаю в маленьком светлом магазине босоножки со множеством тончайших ремешков, а свои ботинки отдаю окончательно спившейся переводчице с нижнего этажа. Ведь должно же что-то поменяться.

В четыре часа утра в соседней комнате раздался жуткий грохот. Затем легкий стон. И молчание.

Мы встрепенулись, как по команде, побежали, увидели желанную бордовую струйку из Пашиного рта — и добили ее табуреткой. Я все-таки удивляюсь Славусиной силе: добить человека табуреткой! Ну а дальше — все как обычно: выпустили кровь в ванную, дальше Славуся сама заправляла: целлофан, коробки. В контейнер носили вместе. Ментяра напротив посольства дрых. Утром оставалось еще три коробки.

— Что, девочки, переезжаете? — спросила нас старушка с нижнего этажа. — Я смотрю — шкаф внизу стоит, а вы с коробочками…

— Нет, обновляемся, Мария Марковна. Меняем мебель, хлам ликвидируем.

В ее резиновую улыбку просунулась злобная претензия: откуда деньги? То они трясущимися руками толкают перед собой тележку с бутылками, низко надвинув шапочки на побитые лица, а то, понимаешь, обновляются…

Пашиных брюликов и тугриков нам хватило не очень надолго, но мы успели сделать много кардинальных покупок и отдать долги. Мы сделали ремонт, купили фланелевые джинсы и дорожные часы.

Однако Одинцова совсем ополоумела (Славуся то есть). Мне и так было тошно, а тут еще у нее активно стала ехать крыша. Она поддавала в самых экзотических местах (в шкафу, в туалете, в холодильнике, предварительно вынув из него все полки и продукты), после чего начинала с воем бегать по коридору и биться об двери с такой силой, что с потолка сыпалась штукатурка.

— Что, милый… и Пашеньки кровавые в глазах? — спрашивала я. Она кидалась на меня с визгом, достойным лучшего применения.

Мне пришлось коротко подстричься.

Иногда она не билась, а произносила длинные рифмованные монологи, где некрасовское пасторальное нытье перемежалось рифмами типа «и кровищи до хуищи». Это было что-то вроде припева.

Я стала относиться к ней с прохладным любопытством, переходящим в отвращение, и когда она среди ночи вдруг стремительно прижималась ко мне — жалкая, дрожащая, хватала меня холодными руками и кричала:

— Санька! Санька! Вот она стоит! — я брезгливо отталкивала ее и уходила в другую комнату.

Ну, стоит. И здесь стоит. И духи эти, еп их мать. Мне легче?

Когда-то она считалась сильнее. Когда-то я исполняла ее прихоти, думая, что так будет проще.

А эта лужа жидкого говна…

И тогда я решила завязать с нашей amor spiritus, перестала пускать ее в дом, покрасилась, потому что от седины не было уже никакого спасения, нашла выход из этой бездны, нашла себе кое-что невинное и покладистое.

И на шкафах больше не сплю.

История обмана

Одна респектабельная пара должна была пересечь несколько пограничных постов, дабы попасть в штат N. Недавно супруги сделали приобретение. Это была изящнейшая белочка, сумчатая, что ли, или серебристая, — милейшее существо с глазами куртизанки, и стоила она тысячу франков. Как известно, перевозка животного через границу сопряжена с некоторыми трудностями, и тогда супруги решили…

Нет, лучше так:

Когда мы воровали в булочной конфеты, то мы прятали их в лифчики, а одной девочке лифчик был несколько свободен. И вот уже когда мы почти благополучно открестились от подозрений, пастила в шоколаде выскочила у этой девочки из-под юбки, поскольку проскользнула из лифчика, минуя кофточку и пояс.

И тогда зоркий пенсионер осторожно взял ее за плечо и сказал:

— У вас что-то упало.

— Это не мое, — ответила девочка и загнала батончик ногой под дверцу кассы.

— Дорогой, — сказала жена, — я думаю, что самое безопасное место для перевозки нашей Зи-Зи (так звали белочку) — это твои трусы. Удобно и надежно.

Супруг после некоторых колебаний согласился. И вот уж позади несколько границ, и вот уж осталась последняя. Супруг бледен. Вдруг он сует руку в штаны, выгребает оттуда бесценную белочку и швыряет ее as far as he could.

— Что ты наделал! — вскричала жена. — Мы миновали почти все преграды, и теперь, у цели!.. Как ты мог!

— Дорогая, — ответил супруг.

Потом мы ехали в автобусе в комбинат производственного обучения — старое здание с ржавыми трубами. В автобусе зоркий пенсионер осторожно взял меня за плечо и сказал: «Пойдем выйдем», — или как-то сказал, что нам надо абстрагироваться, то есть уединиться для разговора.

Когда мы отошли, он сказал:

— Вы ведь знаете, что у вас с юбкой?

— А что?

— У вас оторвалось все — подол оторвался.

— Что, совсем?

— Кто, я?

— Нет, подол. Совсем оторвался?

— Еще висит.

— A-а. Ну, это ничего. Спасибо.

Мы подъезжали к комбинату с тяжелым сердцем и с тяжелыми лифчиками.

— Дорогая, — сказал супруг. — Когда Зи-Зи подумала про мой определенный предмет, что это сучок, и стала по нему прыгать, — я терпел. Когда она пыталась надергать ниток из моих трусов для гнезда — я тоже терпел. Но когда она подумала про два других моих предмета, что это орешки, и стала их грызть, — я не выдержал.

Уже выходя из автобуса, мы заметили, что девочка Лена вся как-то извивается от стыда. Автобус остановился рядом с мусорным контейнером. Мы вышли. Вдруг она страстно сунула руку в кофточку, извлекла пастилу в шоколаде и с криком: «Не могу больше! Жжет она меня!» — выбросила ее в контейнер.

Так закончилась эта история.

Забор и горы

Монахини рассказ

О прежней жизни при дворе.

Кругом глубокий снег.

За длинным каменным забором была необозримая, бесконечная свалка, как другой мир, и из щелей в заборе часто выходили наши алкоголики, разыскав там достаточное количество бутылок. Я никогда не была по ту сторону наяву, но теперь я была там. Огромный пустырь, весь состоящий из ненужного: композиций из тряпок, старых шпал, бревен — в преддверии Киевской железной дороги; там можно было сесть на пустое ведро и смотреть на засохшее дерево. Я не знаю, откуда у меня взялось это сочетание: 11 апреля — день Великого Сухого Дерева. Там были камни, доски, трава, явственный запах земли и миллионы запахов той жизни. Еще — пакля, которая вьется на ветру, что-то вьющееся и на дереве. Я ждала большого черного пса, он приходил, мы разговаривали, потом он начинал скулить, и я понимала, что ему нужно. За этим занятием нас заставал алкоголик, развевающийся на ветру тем, что было шарфом, гнал пса, и начиналось все сначала: на двух бревнах, близко к земле.