Светован. Штудии под шатром небес. - Мирослав Иванович Дочинец

Он неотрывно наблюдал за птицами. И взгляд его становился острым, как кончик спицы. Словно они что-то ему писали на небе. Тогда обернулся и указал пальцем вдаль:

— Видишь иглу мачты над сизой горой? Мы пришли оттуда. Глаз видит расстояние одного дня пешего перехода.

Я до слез всматривался, но ничего не видел. Да что там даль? Этот дед не единожды выхватывал гриб прямо из-под моей ноги или предостерегал, когда я чуть было не поскользнулся на мокрой тропинке.

Еще к полудню он вышел "в броды". Так называл прогулки за зельем. Возвращался с плахтой за спиной и говорил: "Кого кормит луг, у того твердый дух”. И приносил целыми охапками этот "луг" — зелье, коренья, цветы, ягоды, грибы. Мои опасения, что же мы здесь будем кушать, понемногу отступали.

На следующий день пришел к нам первый гость. На коне. Кляча была худая, а мужик в теле. Между собой они были похожи вытянутыми зубатыми ртами. Коню мешала узда, а человек не закрывал свой рот ни на секунду. Тарахтел без устали, заискивающе бегая татарскими глазками.

— С Илькового горба потянуло дымом. Я унюхал и понял: дед Андрей печет свой ореховый хлеб. И давай сюда, чтобы поклониться.

— Твой нос водит тебя за нос, — улыбнулся дед. — Хлеб я еще не пек. Жду, покудова принесешь от Бецы муку. Ржаную, молотую жерновами.

— Знаю, знаю ваши вкусы. А мы уже к покупному хлебу приучились.

— Оно и видно. Носишь на себе мешок сала. Пузо растет от недоброго хлеба, не от мяса. Ну, носи себе на здоровье.

— Да где на здоровье, уважаемый Андрей! В животе у меня к ночи печет, режет.

— Кушать меньше надобно.

— Насколько меньше?

— Дели хотя бы пополам.

— Ой-ой! Так я совсем похудею.

— И худей. Земле станет легче тебя носить. А вторую порцию отдавай кобыле. Имей Бога в сердце — так замордовать животное…

— Лошадка в работе, Андрей. То лес, то пахота, то одно, то другое. Сейчас уже полегче. Теперь, когда вы здесь, хотел бы я и за своим здоровьем присмотреть.

— Придешь завтра — приготовлю тебе траву. За живот свой не страшись — дыханье чистое, глаза не сухие. Но порцию урежь… Будешь идти, не забудь прикупить мне муки. Мерку-вторую пусть смелет Беца. Вот деньги.

— Какие деньги?! Не позорьте меня, вечного своего должника. Да и Беца с вас не возьмет ни копейки. Надолго ли в наши дебри?

— Лето пробудем с Божьей помощью.

— Это хорошо. С вами здесь и мы люди.

Гость неохотно распрощался, оставив на колоде банку молока и жирный сверток. Уже на втором выверте тропинки догнал его дедов окрик:

— Передай людям, Штефан, что я здесь при работе. Времени на сказки у меня нет. Пусть себе не выдумывают пустые хвори. Я им не фельдшер… А об ужине своем забудь. Кружка кислого молока — и будет с тебя!

Мужик радостно замотал головой. И конь тоже, словно обезьянничал.

— Э-эх, скорее собака станет щипать траву, чем этот голодать, — тихо произнес старик. И склонился к беленьким цветочкам, рассыпавшимися по траве яркими бусинками. И погладил их нежно, как ребенка по головке: — Маленькие мои, дождались…

Мне показалось, что цветки ему улыбнулись и своими ротиками, и глазками.

На следующий день я подхватился с раннего утра. Потопал к кринице, что журчала из-под дуплистого явора. Совсем близко звенела коса. Срезали траву в лад, с присвистом. Сквозь заросли ежевики белела рубаха. Я пошел туда. Мой дед поднимался по плаю с первым укосом "луга”.

— В добрый час твоей работе, Иван! — поздоровался с косарем.

— И вам доброго здоровья, дедушка.

— Здоров косишь? Как сено?

— Сено такое, что даже попадья, присолив, съела бы в пятницу. Спешу, пока роса.

— Оно так, с косарей пот — корове полон рот.

— Точно. Поэтому и хватаемся. Потому что лето мигнет, как один день. А чего, скажите, провещает нам нынешняя Олена?

Старик сорвал какую-то травинку. Посмотрел на нее против солнца, прищурился.

— Олена зелена. И сухотела. Такая и осень будет — сухая. Как теперь — с ложкой болота. А средилетье покропит нас. Покропит и погремит. Правде быть, без молний. Что тебе сказать, Иван? Трава и мед в этом году будут хорошие, а вот хлеба не очень.

— Эка беда! Хлеб сегодня дешевый, а мед купим. Мой отец пасеку держит в Заломе.

— Знаю. Я его мед в опару кладу. А как Митро?

— Благодарить Бога, не хуже, чем в том году. Зато младший брат очень подупал. печень его мучает. И аптека не помогает.

— А что кушает? — спросил старик.

— Как и все. Что на столе.

— Пьет?

— Хм, ну выпьет, когда есть что. Не буду обманывать.

— А при какой работе состоит?

— В пекарне. Сторожем.

— С этого следовало и начинать. Передай своему брату, что я велел сразу же бросать свою пекарню. Пусть выбирает: или работа, или здоровье. Это будет первое лекарство.

— А почему? Работа у него хорошая, каждое утро несет домой авоську хлеба. Да и на работе не голодает…

— Это его и губит. Глаза всегда жаднее живота. Запихивает в нутро горячий хлеб, да еще и макает в пережаренное масло, которым смазывают формы. А это страшный яд. Не выстоявшееся тесто продолжает бродить в его потрохах, разрывает печень. А братец, дабы заглушить боль, заливает ее водкой. Да, на полдня печень утихнет, а потом… Хорошо, что еще болит, не убита совсем… В аптеки они бегут за здоровьем…

— Я его завтра причащу, отец, — блеснули острые, как лезвие, глаза косаря. — Увидит он у меня Христа живого!

— Расскажи ему, какой еды должен придерживаться: каши, творог из собранного молока, блюда из овощей, сушеные абрикосы, тыквенные семечки, вареные в крахмале ягоды, изредка рыбу и курицу.

Хлеб только подсушенный, а пить — чаи с ромашки и шиповника. Такая еда для печени — самая лучшая аптека… А пекарню пускай бросает с легкой душой. Там, в этом перегреве, еще и дышат дрожжами, которые затем грибом оседают в легких. Знали бы вы, что это за дрожжи в вашем дешевом хлебе!..

— Большое спасибо вам за совет. Если б еще сказали вы, какую погоду ожидать на субботу Овец собираемся гнать.

— Я б на твоем месте, Иван, на полонину пока не собирался. Чувствуешь, как пахнет мята? И вода в потоке потемнела, и клен "плачет"… Ты еще дома присмотрись, веселы ли овцы.

— Очень! Бараны даже бьются.

— Это знак предгрозья. Как раз на двое суток затянется.

— Чудеса! — не удержался от восхищения косарь. — И откуда вы это