Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

казенного займа, как произошел второй пожар, от которого пострадал и дом деда, и близкие к нему постройки. Это было в тревожное время польского восстания (1863 г.){10}, когда в городах западного края шли непрерывные поджоги, и страховые общества отказывались принимать страхование домов от огня. Таким образом погорельцы оказались совершенно разоренными.

В городе рассказывали об изумительной твердости духа, проявленной дедом во время обеих катастроф. Когда во время чтения лекции ему сообщили, что в городе вспыхнул пожар, и слушатели пустились к своим домам, он просил их дослушать лекцию до конца. После пожара, когда погорельцы рылись в уцелевшем домашнем скарбе, он попросил служителя синагоги отыскать и принести ему нужный трактат Талмуда, по которому он должен был приготовить лекцию на завтрашнее утро. Когда его собственный дом был охвачен пламенем, дед стоял на улице и молча смотрел, как исчезает его добро, источник его пропитания. Стоявшая рядом дочь громко плакала, а он ее успокаивал. Дочь сказала: «Отец, как же мне не плакать? Смотри, вон и наш сосед, „галех“ (православный священник), плачет у своего горящего дома». «Дурочка, — ответил ей старик, — ему есть о чем плакать: ведь у него и Бог сгорел (деревянная икона), а наш Бог не сгорел, Он о нас позаботится». Судьба, однако, мало заботилась об обездоленной семье: наша «каменица» осталась руиной, «пустко́й», в течение десятилетий, и только в нижнем этаже были кое-как отстроены помещения для лавок и товарных складов, В годы детства и юности я часто с грустью смотрел на длинный фасад верхнего этажа, без крыши, с десятками больших дыр вместо окон, глядевших слепыми глазами на противоположный городской бульвар. Я родился в этом доме, но помню его только трупом.

Несмотря на ухудшение своего материального положения, дед не вернулся к коммерческим занятиям и даже отказался принять предложенную ему вакантную должность раввина в нашей общине. Он не хотел зарабатывать от своей учености, от Торы. Он официально не получал платы и за свои талмудические лекции, но тайно и окольными путями община как-то выдавала деду денежное пособие, кажется несколько рублей в неделю. Об этом нельзя было открыто говорить: гордый дед оскорбился бы. Строгий миснагид{11}, дед презирал тех хасидских «раббиим», цадиков, которые превращали свою «святость» в предмет торга. Наша Мстиславская община была почти сплошь миснагидской: из десяти синагог только одна маленькая принадлежала группе хасидов-хабадников{12}, которая даже не имела своего местного «ребе» (некоторые из низ ездили на поклон к известному р. Менделю Шнеерсону{13} в Любавичи). Дед был вообще далек от всякого мистицизма. Он не смел открыто порицать каббалу и хасидскую литературу, но смотрел на все это как-то свысока. Среди книг его большой библиотеки, состоявшей из фолиантов Талмуда, кодексов и раввинских респонсов, занимали очень скромное место на самой верхней полке книжного шкафа книги каббалы и «муссар» малого формата, к которым он очень редко прикасался. Он был строгий галахист, и все агадическое казалось ему пригодным только для толпы. Целый день он сидел в своей комнате над фолиантами и выходил на улицу только к утренней и двум вечерним молитвам в синагоге. Иногда к нему приходили за советом представители общины и частные лица, и тогда громкий говор доносился из его закрытой комнаты, где обычно царило молчание или слышался тихий речитатив деда при чтении текста Талмуда.

В молитве деда не было ничего от шумного хасидского экстаза. Он считал бы паясничеством перед Богом всякие резкие телодвижения, раскачивания и вскрики во время молитвы. Прямо стояла его обращенная к восточной стене синагоги высокая фигура, медленно и сосредоточенно отчеканивал он каждое слово молитвы, и лишь порою мерно наклонялась и вновь поднималась его голова. Но внутренняя экзальтация, стыдливо скрытая, чувствовалась во всем его существе. Она проявлялась наружу в известные моменты, когда он в качестве почетного «посла общины» заменял обыкновенного кантора в торжественном праздничном богослужении. Помню, как он в Иом-Киппур совершал чин «Авода» (представление древнего богослужения в иерусалимском храме) в переполненной большой синагоге. Вот он стоит перед «амудом» (алтарь), высокий, с длинной серебристой бородой, в «талесе», перекинутом через голову поверх белого савана («китель»), и точно адвокат в тоге перед судом, произносит свою защитительную речь перед Богом. Вот кончилось представление древнего храмового чина с коленопреклонением, вот уже звучит величественная кантата из Бен-Сира о «лике первосвященника» («марэ коган гадол») при выходе из святая святых и начинаются скорбные «селихот», сопоставление былого величия с позднейшим мученичеством. Дед читает удивительную элегию на смерть десяти политических мучеников («ассара гаруге малхут») эпохи Бар-Кохбы. Изображается страшная смерть рабби Исмаила из рода первосвященников, как палач сдирал кожу с его лица и как, содрогнувшись, ангелы в небесах восклицали: это ли награда лучезарному носителю святой Торы! «И раздался голос с неба: если Я услышу еще голос (ропота), Я затоплю мир водою, в хаос превращу землю. Таково мое решение, примите его покорно!» Поднятая к небу рука деда опускается с выражением полной безнадежности, голос дрожит, вся синагога оглашается рыданиями. Я стою, маленький, у ног деда, впиваясь глазами в это вдохновенное лицо старца, предъявляющего Богу протест обездоленного народа, и в уме зреет вопрос: за что лее? За покорную жалобу, за ропот мучеников угроза потопа и разрушения мира!.. А еще через три часа, в сумерках Нейлы (заключительной молитвы), опять слышится молящий голос уже обессиленного постом посла общины: «О, открой нам врата в час запора небесных ворот, в час закатного дня!..» Как часто я потом, далекий от синагоги, повторял эти слова с их волнующим напевом, как часто вспоминал эту гордую фигуру с простертыми к небу руками, посла тоскующей и протестующей нации!

Я так подробно остановился на образе моего деда, так как мое детство прошло под сенью этого могучего духа и оставило во мне глубокие следы даже после того, как наши пути далеко разошлись.

Глава 3

Родительский дом

Чередование духовных и светских типов в нашем роде. — Мой отец, странствующий лесопромышленник. — Сплав леса по Днепру с севера на юг. — Горькая судьба скитальца, болезнь и ранняя смерть. — Моя мать: долюшка женская, вечная труженица, растерянность среди бурь, разрушающих наше семейное гнездо. — Братья и сестры.

В роде Дубновых замечается какое-то правильное чередование поколений в характерах и наклонностях их главных представителей. Чередуются люди духовного и светского склада, ученые и купцы. Так, Дубенского отшельника р. Иосифа сменяет в четвертом поколении (промежуточные мне неизвестны) мстиславский землевладелец и