Треугольная жизнь (сборник) - Юрий Поляков

Но это случилось через много лет, а тогда, избавившись от жены, Борька остался холостяковать в дедовой квартире, предоставленной в полное его распоряжение, так как Борис Исаакович с утра до ночи сидел в своем кабинете и сочинял книгу о командарме Павлове, а точнее, о том, как надо было готовиться к войне и воевать, чтобы немцы дальше Бреста не продвинулись. Вставал дед рано, и когда Слабинзон, ведший рассеянный аспирантский образ жизни, продирал глаза, на кухне его ждал завтрак, а в случае особенно тяжкого пробуждения – обед с графинчиком водки, настоянной на апельсиновых корочках.

– Это по-нашему, по-ассимилянтски! – говаривал Борька, отдышавшись после первой, реанимационной рюмочки.

В ту пору Олег часто бывал у Слабинзона. Они сидели и пили под лимончик выдержанный коньяк. У Борькиного отца дареными бутылками были забиты все подсобные помещения в квартире и на даче. Очевидные излишки он время от времени сплавлял сыну, хоть и страшно злился на него за отставленную Инессу: из-за этого на их семью обиделись многие родственники. Борькин отец был одним из лучших урологов Москвы и специализировался на новомодном тогда хламидиозе – недуге, поражающем всех людей, ведущих мало-мальски половой образ жизни. Переехав в Америку, он открыл свою консультацию на Брайтон-Бич. Народ повалил к нему валом, в основном московские еще пациенты. Он часами мог болтать о прошлом с бывшим директором гастронома, а ныне апоплексическим говоруном, для которого триппер, подхваченный в 60-х годах на квартирном диспуте о физиках и лириках, стал во временной перспективе чуть ли не самым ярким воспоминанием молодости. За эту возможность повспоминать о былой удали, видимо, и ценили Борькиного отца, постаревшего и отставшего от передовых методов мировой урологии.

Итак, Башмаков и Слабинзон частенько сиживали на просторной кухне, и Борька, прихлебывая коньячок, наставлял:

– Жениться, Тунеядыч, нужно только в промежутке между клинической и биологической смертью, и то лишь для того, чтобы было кому тебя похоронить!

Изредка к ним выходил задумчивый Борис Исаакович, удрученный страшными просчетами в деле подготовки Красной армии к войне с фашистами.

– А знаешь, дед, что нужно было сделать, чтобы немца сразу задробить?

– Что?

– Сталина шлепнуть!

– Не уверен! – качая головой, отвечал генерал.

– Еврей-сталинист – страшный случай! – констатировал Слабинзон, дождавшись, когда дед скроется в кабинете.

Иногда они, как в былые студенческие времена, шли гулять по вечерней улице Горького или ехали в Булонь, и Слабинзон начинал нахально клеить встречных девиц. Но с девицами обычно ничего не получалось: былой кураж и обаяние юной необязательности куда-то ушли. Жалкая развязность Борьки и хмурая озабоченность Башмакова, в очередной раз забывшего стащить с пальца обручальное кольцо, приводили к тому, что хорошенькие, знающие себе цену москвички на вопрос: «Девушка, куда вы идете?» – отвечали: «С вами – до ближайшего милиционера!»

– А как ты относишься к продажной любви? – задумчиво глядя вслед удалявшейся юбчонке, спрашивал Слабинзон.

– Да как тебе сказать… – уклонялся Башмаков.

В ту безвозвратно ушедшую эпоху сексуального бескорыстия продажная любовь была для Олега чем-то запретно-таинственным, наподобие закрытого распределителя для крупной номенклатуры, куда комсомолят, понятное дело, не допускали.

– Я тоже так считаю, – соглашался Борька. – Покупать женщин так же бессмысленно, как одуванчики. Они же под ногами…

Под ноги попадались обычно лимитчицы, клевавшие на Борькины подходцы в надежде, если повезет, расплеваться с проклятым общежитием и осесть на квартире у москвича. Однако при ближайшем рассмотрении они оказывались настолько неаппетитными, что на таких Башмаков не обращал никакого внимания даже в первую неделю после возвращения из армии.

И тогда разочарованный Слабинзон начинал выступать:

– Ты посмотри на эти рожи! (Речь шла о прохожих.) Это же вырожденцы! Это страна вырожденцев! Ты понимаешь, Тунеядыч?!

Олег вглядывался в усталые и, конечно уж, не аристократические, а порой, что скрывать, затейливо-уродливые лица прохожих, потом переводил взгляд на Слабинзона, тоже статью и лепотой не отличавшегося, вздыхал и соглашался:

– Кошмар!

– Архикошмар! Страна лохов… Нет, архилохов! Я здесь просто задыхаюсь! – продолжал Борька страстно. – Ты можешь себе представить, у нас после защиты на кафедре накрывают стол, пьют водку под селедку, а потом песни поют! Нет, ты представляешь?! «Парней так много холостых на улицах Засратова…» А член-корреспондент Ничипорюк – членом его по корреспонденту! – про гетмана Дорошенко соло хреначит! Интеллигенция, твою мать! Представляешь?

Олег вспоминал, как любит попеть во время семейного застолья его отец, как отплясывает, выпив лишку, личный друг композитора Тарикуэллова Петр Никифорович, как и сами они в райкоме, расслабившись, ревут комсомольские песни, и отвечал:

– Представляю…

– Нет, морда райкомовская, ничего ты не представляешь!

Олег в свою очередь начинал жаловаться на Катю, на постоянные унизительные попытки выставить его из дому. Это ведь с возрастом понимаешь, что жаловаться людям на собственную жену так же нелепо, как на свой рост или, скажем, рельеф физиономии.

– И ты терпишь?! – задыхался Борька от возмущения. – Из-за карьеры, да? Она ноги тебе должна мыть, когда ты домой приходишь! Знаешь, Тунеядыч, сколько баб голодных вокруг? Только свистни! Я, как развелся, первое время каждый день с новой спал, три раза у отца лечился, а потом надоело – одно и то же. Иногда снимешь какую-нибудь, ведешь домой и думаешь: а вдруг у этой – поперек? Приведешь, разденешь – нет, как у всех, вдоль…

Слушая такие рассказы, впечатлительный Башмаков совершенно забывал о безрезультатных прогулках по улице Горького и завидовал свободной, полной чувственного изобилия жизни Слабинзона. Сам он, правда, уже успел дважды бестолково изменить Кате. Первый раз в буквальном смысле с соратницей – бухгалтершей из финхозсектора райкома – во время гулянки по случаю дня рождения комсомола. Ускользнув от всеобщего ликования, они соединились на ворохе переходящих вымпелов, хранившихся вместе с другой атрибутикой в специальном чуланчике. Однако романа не получилось: пышнотелая соратница компенсировала свою усидчивую профессию прямо-таки тайфуноподобной сексуальностью – и это напугало малоопытного Башмакова. Но бухгалтерша, надо отдать ей должное, потом всегда прикрывала своего мимолетного любовника, если тот задерживал отчетность по взносам. Хорошая была девушка. По слухам, много лет спустя она вышла замуж за турка, ремонтировавшего развороченный в 93-м Белый дом, и уехала в Стамбул.

Второй раз Башмаков изменил Кате с активом – с секретарем комсомольской организации кукольного театра. Это была маленькая, худенькая актриска, игравшая в спектаклях роли царевичей и говорящих животных. Сошлись они на выездной комсомольской учебе в пансионате «Березка» – отправились вечером погулять в ближайшую рощу и вернулись лишь под утро, все в росе…

Кукольница влюбилась в Башмакова, кажется, не на шутку. Она даже однажды пригласила Олега вместе с дочкой на шефский спектакль. Когда в конце представления актеры возникли над ширмой каждый со своей куклой, черная плюшевая Багира вдруг помахала лапой Дашке, сидевшей в первом ряду.

– Ты ее знаешь? – изумилась девочка.

– Кого? – уточнил осторожный папа.

– Багиру!

– Немножко…

Выслушав восторженный рассказ дочери о том, как ее в переполненном зале признала за свою настоящая кукольная пантера, Катя только тяжко вздохнула, подозревая измену.

– Дочка у тебя – очаровашка! Вылитый па-па! – радостно сообщила актриска Башмакову во время очередного свидания на случайной квартире. – Такие же большие глазки… Такие же густые волосики… Я подарю ей куклу!

– Не надо, жена догадается.

– Ах, ну конечно… Извини!

Но в постели, надо сказать, актриса и сама чем-то напоминала тряпичную куклу, а может быть, просто Башмаков оказался плохим кукловодом – теперь уж не разберешь. Иногда ведь счастье совожделения зависит от пустяка – от черемухового сквознячка в форточку. Впрочем, все можно объяснить проще: Башмаков любил жену.

После нескольких встреч он бросил актриску. Передавали, что девушка очень переживала разрыв и даже во время спектакля однажды, отговорив свой текст, заплакала, прижимая к груди царевича. Зато Олег, возвращаясь теперь домой к Кате, мог не напрягаться, придумывая очередной аврал в райкоме, он был почти счастлив, чувствуя себя чистым и непорочным, как замызганный московский голубь.

И все же… Ранний брак, он понял это со временем, делает мужчину сексуальным завистником. Несмотря на собственный блудодейский опыт, Башмакову казалось, что у Борьки все это происходит совсем иначе, с неторопливой изысканностью, без тяжких обязательств и последующих угрызений совести.