Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

все перемены удостоверяют одно непреходящее Возвращение. Тысяча изображений Будды в буддийских храмах или свитки с изображением «пятисот святых», «ста (т. е. всех видов) лошадей», «ста чайников» и т. п. указывают на один архетипический, подлинно бытийный жест, который многозначительно отсутствует во всех образах, вновь и вновь разыгрывается в круговом движении, в событии вечного возвращения, в котором все равно есть и не есть, является и покоится, все сливается в мареве жизнесмерти. Образ на Востоке – это всегда вариация неизреченной темы, стилизация невыразимого опыта. Стилизованный образ опознается через серию явлений, он есть знак того, что вечно возвращается в потоке жизни. Он – звено вселенской трансформации, которая исходит из темных глубин опыта и уводит к невообразимому будущему. Оттого же «великий стиль» восточного искусства очень органично совмещал в себе натурализм и крайнюю экспрессию, полагая свой идеал в синкретически-стильном образе. В истории китайской живописи даже легко различимы несколько последовательных циклов формирования и разложения такого образа.

Душа Азии не нуждается в костылях формальных доктрин, теорий, даже государственных идеологий. Она живет несотворенным, бесконечно разнообразным ритмом самой жизни, который позволяет достичь необычайно эффективной коммуникации и прочного, энергийно-плотного человеческого общежития. И никакого растворения личности в массе. Музыкально живущий человек, любезный и уважаемый, наделен обостренным чувством своей индивидуальности.

Вот странная, но практичная логика Востока, основа его вековечных традиций: чем больше люди уступят друг другу, чем дальше они разойдутся, тем ближе друг к другу окажутся, тем лучше сделают общее дело. В идеальной коммуникации не звучит речь, ее смысл не исходит от отдельного субъекта, в ней никто никому ничего не передает, но в ней все передается прежде субъективного понимания. Мудрец Востока – не познаватель, а хранитель истины, архивариус чудес, регистратор духовных свершений.

«Посреди храма возвышался вертикальный столб, на котором были начертаны четыре знака. „В надписи таинственно то, что она говорит, – думал Клодель. – Никакой момент здесь не отмечает ни возраста, ни места, ни начала этого знака, стоящего вне времени; это лишь уста, которые вещают. Он есть. И предстоящий лицом к лицу созерцает предписание, имеющее быть усвоенным…“»

(Поль Клодель о китайской письменности в изложении М. Волошина)

Эта совершенно естественная, не нуждающаяся в обосновании, эстетически безупречная цельность мироощущения на Востоке коренится в уже известном нам требовании тонкой духовной чувствительности, каковая есть не что иное, как сердечное бодрствование – сознание телесного соприсутствия-в-мире. Главное требование личного усовершения на Востоке: сознание должно наполнить все тело (не столь уж странное требование, если учесть, что сознание на Востоке ассоциировалось с кровью). Здесь не требуется никакого нарочитого усилия: мудрый не насилует себя, а дает свободу действия врожденному, как сказал бы Ницше, «великому разуму тела».

Таков смысл восточной уступчивости. Последняя есть далеко не только знак любезности, но и способ достичь высот духовного просветления, овладеть не просто жизненным ритмом, но паузой, покоем, этот ритм созидающими, и так стать подлинным господином жизни. Все восточное искусство нацелено на то, чтобы до мельчайших нюансов выразить или даже, точнее, непосредственно, «в реальном времени», воплотить жизнь тела как прообраза «таковости» бытия, постигаемой бодрствующим духом. Впрочем, другого модуса существования у тела, этого «чуда стиля», по выражению Мерло-Понти, и нет, так что речь идет об искусстве естественности.

Ритм рассеивается в бездне жизненных метаморфоз. Самость восточного мудреца живет в бесконечном разнообразии бытия. Это событие рассеивания преображает мир в пустыню, наполненную призраками и фантомами реальности, которая всегда отсутствует, но уже свершилась и вечно грядет.

Современная тайваньская танцевальная труппа «Облачные Врата» передает мирообраз каллиграфического письма средствами новаторской хореографии, выстроенной на базе даосской гимнастики тайцзицюань. Представления труппы создают образ водного потока (главная метафора жизни и человеческой деятельности на Востоке) и притом потока бесконечно изменчивого, непрерывно утончающегося, не знающего драматических столкновений, внушающего чувство вселенской гармонии. Жизнь этого тела-потока определена даосской формулой: суй цзи ин бянь, «следуя импульсу жизни, соответствуй переменам». Этот образ открывает нам безмерную глубину мгновения и случая. Самое непосредственное в жизненном опыте – это как раз то, что сейчас – и вечно – отсутствует. Жизнь есть соответствие всех ее метаморфоз, и, следовательно, она изначально нравственна, требует от человека со-ответственности в мировом потоке бытия. Это значит быть верным жизненным превращениям, выверенно следовать им.

Не знаю, какой смысл вкладывали в название труппы ее создатели, но мне он видится таким: облака с неизбежностью мирового ритма клубятся и рассеиваются, обнажая в своих свободно-четких движениях пустотность всех форм и так указывая врата в отсутствующую глубину опыта. В вершине просветленности мы возвращаемся в «бесконечную конечность» мира.

Проходя недавно через Мемориал Чан Кайши в Тайбэе, вокруг которого в последнее время идут ожесточенные споры о том, нужно ли переделывать его в «памятник тайваньской демократии» (не дает спокойно жить история даже на далеких островах), я обнаружил, что площадь перед мавзолеем генералиссимуса облюбовали любители барабанного боя: сразу несколько оркестров расположились поодаль друг от друга, оглашая окрестности то одним, то другим будоражащим пассажем. Барабан наряду с колоколом и глиняной свистулькой – старейшина китайской музыки. В семействе китайских музыкальных инструментов он представительствует от самого Неба, и он же – главный заводила на всех церемониях и праздниках. В даосских храмах перед началом службы монах особым образом бьет в большой барабан: сначала несколько отдельных сильных ударов, которые становятся все чаще и перерастают в громовую лавину звуков, заканчивающихся опять-таки несколькими энергичными ударами. Очень точный звуковой образ все того же водного потока или, может быть, камнепада: символ предельного расслабления.

Звук барабана особо ценился на Востоке за то, что он наполнен как бы тугой, слегка вибрирующей силой – лучший слепок наполненности и трепета бодрствующего духа, телесно воплощенного (а ведь дух действует своим отсутствием, он есть там, где его нет). Барабан потому и считался «небесным» инструментом, что способен указать на «небесные» истоки нашего сознания. Мы можем услышать его и внутри себя, если закрыть уши ладонями и щелкнуть по затылку пальцем: популярное даосское упражнение для духовного пробуждения.

Удар барабана или колокола – средоточие мирового ритма, образ того, что вечно отсутствует в неисчерпаемом многообразии жизни.

Есть на Тайване и театр, экспериментирующий с духовными и художественными возможностями барабанного боя, так называемый Театр духовных барабанщиков (на Западе больше известный как «Театр Ю»). Труппа начала с участия в религиозных праздниках и постепенно приобрела черты духовной школы: ее рабочий день начинается в шесть утра с двухчасового занятия гимнастикой тайцзицюань и сидячей медитацией, актеры соблюдают монашескую диету, перед представлением проходят пешком по два десятка километров, чтобы отрешиться