Путешествие на «Париже» - Гинтер Дана

Констанция объяснила дамам, что отец послал ее в Париж вернуть домой младшую сестру Фэйт, которая в прошлом году, путешествуя по Европе со своей тетушкой, просто-напросто от нее сбежала. Еще Констанция им рассказала, что Фэйт живет с художником и позирует обнаженной! Теперь же их мать всерьез заболела (кто бы не слег с такой вот дочерью?), и отец счел, что только она, Констанция, сможет уговорить Фэйт бросить сомнительную жизнь в Париже и вернуться домой. И вот она, оставив любимого мужа и трех чудных дочек, возлагает все свои силы на алтарь служения близким.

Представленная в подобной версии, ее семья наверняка показалась слушательницам почти нормальной. Разумеется, Констанция опустила все малоприятные подробности, включая тот факт, что уж кого-кого, а свою старшую сестру Фэйт, скорее всего, не станет и слушать. Они с детства были заклятыми соперницами – Констанция считала Фэйт несносной, донельзя избалованной, в то время как Фэйт считала свою сестру ханжой. В своем рассказе Констанция опустила и еще один факт – их матери было совершенно безразлично, вернется ее младшая дочь в Вустер или нет.

Их мать Лидия – женщина легко возбудимая и склонная к истерии – в свое время была пациенткой их отца. Джеральд Уотсон проводил тогда научные исследования, а Лидия оказалась среди изучаемых им пациентов; и хотя к тому времени отец уже был достаточно взрослым человеком, чтобы проявить благоразумие, он влюбился в эту красивую, хрупкую и уязвимую девушку. Коллеги Уотсона резко осудили его поведение. Но, несмотря на то что в университете Кларка на кафедре психологии разразился скандал, Джеральд после недолгого бурного ухаживания женился на Лидии. В тот же год родилась Констанция, а пять лет спустя – Фэйт. При том что Лидия была глубоко привязана к мужу, в ее сердце не нашлось и крохотного уголка для дочерей. Она не уделяла им ни капли внимания и переложила заботу о них целиком и полностью на слуг, бабушек и тетушек. Детские воспоминания девочек о матери сводились к долгому холодному молчанию, пугающим рыданиям и взрывам смеха и дикому выражению лица, сопровождавшемуся судорожными подергиваниями всего тела; а еще – к воспоминанию о том, как раза два-три отец, чтобы привести мать в чувство, бил ее по щекам. По мнению Констанции, пренебрежение матери должно было бы сблизить сестер, однако оно привело к абсолютно противоположному эффекту.

Как бы то ни было, на пути в Париж Констанция всерьез нуждалась в компании. Когда женщины не обсуждали с ней ее так называемую «миссию», они развлекались на корабле как могли: играли в шаффлборд, настольный теннис, криббедж и ходили на чаепития. В Саутгемптоне – Глэдис и ее приятельницы направлялись в Лондон – Констанция с ними простилась. Прощание сопровождалось горячими объятиями, слезами и обещаниями писать письма.

На этот же раз общение с незнакомцами представилось Констанции просто невыносимым. Она даже решилась приплатить за отдельную комнату, и когда стюард, проведя ее в каюту, обычно предназначенную для холостяков, посмотрел на нее с неодобрением, она не придала его взгляду ни малейшего значения. Мало того что потерпела неудачу ее миссия, Констанции теперь казалось, что и она сама всего лишь жалкая неудачница. При воспоминании о зажигательных беседах (а на самом деле обыкновенных сплетнях) с дамами из Миссури (честно говоря, довольно серыми особами) ей теперь казалось, что она – не говоря о том, что скучный человек, – еще и обманщица.

Скучная и заурядная. Констанция, которая когда-то считала себя красавицей, после поездки в Париж чувствовала себя старой занудой. Ей вспомнилось, что на их с Джорджем свадьбе она нечаянно подслушала, как Фэйт над ней подшучивала. «Говорят, катящийся камень мхом не обрастает, а что в таком случае происходит с лежачим? – намекая на новую фамилию Констанции, Стоун[10], сказала она. – Не пройдет и года, как этот камушек станет вконец замшелым! А вокруг сплошное болото!» При этом воспоминании Констанция нахмурилась. Она уже восемь лет замужем, и предсказание сестры действительно сбылось.

Тем не менее свою размеренную жизнь она не поменяла бы на ту, что выбрала для себя Фэйт. Фэ, как она называла себя теперь – что, к изумлению Констанции, по-французски означало «фея» – жила в абсолютно диких условиях: без горячей воды, без водопровода и без прислуги. Каждый день ей и Мишелю с сумками и пакетами приходилось взбираться по крутой лестнице на четвертый этаж старого дома к крохотной запущенной квартирке, в которой лучшая комната – большая, с французскими окнами – была отдана Мишелю под студию.

Мало того что квартирка была маленькой и у сестры и Мишеля почти не было домашнего скарба, она была не только грязной, но в ней еще и царил полный бедлам. На полу – стопки книг и газет, на двух диванах – мятые одеяла и грязная одежда, в углу – сломанные лампы, столы завалены инструментами, цветным стеклом, бусами, бутылками вина, кофейными чашками и курительным табаком.

К ним то и дело «заваливались» их друзья и приятели – заглядывая на минутку, они просиживали часами, и почти всегда кто-то приносил какую-нибудь побрякушку, которую все принимались разглядывать. Однако среди всей этой бессмыслицы и Фэйт, и Мишель, и все их друзья и приятели непонятно почему казались вполне довольными жизнью. И донельзя занятыми!

В первую половину дня Фэйт мастерила замысловатые, украшенные эмалью ювелирные «штучки» (и где она только этому научилась?). Хотя Констанция ни за что не надела бы на себя ни одну из этих странных вещиц, но она не могла не признать, что они были поразительно необычны и даже красивы. Фэйт с удовольствием носила свои собственные броши, шляпные булавки, серьги и медальоны, а порой кое-что и продавала. После полудня она обычно бежала на Монпарнас позировать художникам, платившим ей столько, сколько им было по карману. Как Фэйт честно призналась сестре, художники брали ее в натурщицы не потому, что восхищались ее внешностью, а потому что она умела сидеть неподвижно. Это просто невероятно, думала про себя Констанция. Просто невероятно. А по вечерам Фэйт и Мишель вместе с друзьями отправлялись в кафе, где пили вино, пели песни, пробовали новые, только что изобретенные приятелями блюда или до поздней ночи обсуждали собственные идеи.

Констанции все это казалось страшно изнурительным.

Сощурившись от бившего в иллюминатор солнца, она вдруг почувствовала тупую пульсирующую боль в глазницах. Надо немного подремать, – подумала было она, но, ощутив необъяснимое беспокойство, вскочила на ноги. За дверью в коридоре сновали люди, кричали дети, кто-то топал ногами, звучала иностранная речь, а в тиши ее отдельной каюты этого новенького лайнера неожиданно раздался скрип, напоминавший скрип старого-престарого дома. Констанция поспешно завязала шнурки, схватила сумочку и вышла из каюты.

Шагая по коридору, она мельком заметила, что кое-кто уже выставил туфли, чтобы их почистили к выходу на обед. А она об этом и не подумала! Что она наденет к обеду? С кем будет обедать? Какие диковинные соусы подадут?… Она вышла из коридора к корме – к магазинчикам.

Проходя мимо них, Констанция вглядывалась в узенькие витрины: торговец табачными изделиями показывал пожилому покупателю диковинные виды сигар, цветочница готовила для дам к вечернему выходу букетики на корсажи. Она прошла мимо аптеки, где в витрине красовались флаконы французских духов, мимо лавки сувениров, в витрине которой были выставлены открытки и игрушечные пароходы, и наконец остановилась у входа в магазин канцелярских товаров.

Когда они с сестрой были еще детьми, окружающие считали, что у Констанции есть творческие способности. В детстве она не только сочиняла сказки и писала стихи о природе, но, по мнению родных, у нее был и художественный талант. Летом 1910 года, когда Констанцию и Фэйт послали пожить у их тетушки Перл в Бостоне, Констанция снискала хвалебные отзывы за роспись фарфора. Тетушка и кузины восхищались тем, как она твердой рукой снова и снова точно копировала на фарфор выбранные ею рисунки. Фэйт же делала это столь бестолково и неаккуратно, что ей до конца лета запретили даже прикасаться к краскам.