Праздник Святого Йоргена - Гаральд Бергстед

— Зажгли курильницы?

— Зажгли.

— Где цветочницы? Поторапливайтесь, черт вас побери! — кричит главный капеллан растерявшимся девушкам.

Соборную невесту сопровождают дочери господ первосвященников, а цветами занимаются дочери состоятельных горожан, с которыми особенно не церемонятся. Одна из девушек, с перепугу уронив тазик, облила брыжи казначея. Поднялась суматоха. Упали три корзины с цветами, и цветы оказались в мыльной пене. К месту происшествия подоспели гроссмейстер и капеллан. Девушки расплакались. «Цыц, — рявкает гроссмейстер, — берите цветы, и марш отсюда!» Девицы, едва сдерживая слезы, выбегают из собора через боковые врата.

Перед большим зеркалом стоит Давус, который должен сегодня дебютировать в роли герольда. Пока он зубрит по бумажке текст, один слуга чистит ему его единственный зуб, а другой штопает лопнувшие сзади штаны. Щеки дебютанта пылают от волнения.

— Подождите! — умоляюще шепчет он цветочницам. — Ради бога, не спешите!

Хранитель плаща в сапровождении своего слуги входит в зал, где находится драгоценнейшая из реликвий — плащ святого Йоргена.

Из люка, ведущего на крышу, появляется голова дирижера, который только ждет сигнала.

— Играйте, дьяволы!

И нежные звуки музыки мягко разливаются в зеленой роще, окутанной вечерними сумерками.

В притворе стоят служки с балдахинами и тихонько переругиваются. Но вот кто-то постучал костяшками пальцев о косяк двери, и они испуганно замолкают.

Паломники с нетерпением ожидают начала церемонии. У самой лестницы стоит Франц, тяжело опираясь на костыли, а рядом с ним — старый Тобиас из Нокебю.

Тобиас что-то бормочет про себя, а Франц, следуя инструкцыям, полученным от Коронного вора, трясется как осиновый лист.

С левой стороны стоят молодые скептики из «башни», привлекая к себе всеобщее внимание. Они собрались здесь, чтобы, во-первых, «лучше изучить народ», а во-вторых, посмотреть на Давуса-герольда с рогом и в красном трико. Вот Герман, затянутый в корсет и похожий на сушеную воблу; вот Тимофилла, дочь секретаря; а вот хохотунья Роза, сестра Олеандры. Они болтают и смеются, проявляя возмутительное неуважение к святыне, что вызывает справедливый гнев и нарекания почтенных богомольцев.

Звучит музыка. Пожилые паломники держатся за руки, словно старухи перед причастием, когда к ним подходит, бормоча молитвы, священник с облатками.

Внимание! Грянул марш первосвященников. Вот они, идут! Идут! Распахиваются боковые врата, и оттуда торжественным и мерным шагом выходят первосвященники в праздничных фиолетовых сутанах, расшитых красными драконами. Вот они опускаются в свои кресла. За спиной у них толпятся служки с балдахинами и маленькими зонтиками от солнца.

Воцаряется благоговейная тишина. Ведь в этих роскошных креслах сидят сейчас семь могущественнейших мужей города, да и не только города, а всей округи.

Лица у всех становятся серьезными.

— Смотрите, это Давус! — шепчет Тимофилла, задыхаясь от смеха.

Хохотушка Роза закусывает губы.

На паперть собора выходит герольд — Давус, в зеленом, шитом золотом плаще, — и трижды трубит в большой соборный рог. Руки у него дрожат.

— Секретарь соборного капитула приветствует вас, — кричит Давус срывающимся голосом, — и открывает праздник чтением отчета капитула за истекший год.

Слушайте внимательно и не устраивайте давки!

Он уже весь взмок от волнения и старается не смотреть в сторону своих приятелей из «башни».

Секретарь, жирный и равнодушный, выступает вперед и начинает читать гнусавым голосом:

— Начинаем двести пятьдесят третий праздник святого Йоргена! Милости просим к нам. За истекший год собор посетили восемнадцать тысяч паломников. Восемь тысяч четыреста паломников прикоснулись к чудотворному плащу. Из них триста десять чудесным образом исцелились. Двое подагриков частично обрели способность ходить и бросили костыли. Болтуний три человека исцелились в святом источнике от чесотки, а здоровье всех остальных Значительно улучшилось.

Юноши и девушки из «башни» толкают друг друга локтями и ехидно переглядываются.

— Семнадцатого января сего года на соборе была поставлена новая труба.

Третьего марта мы понесли великую утрату. Ее преподобие соборная невеста скончалась от крапивной лихорадки восьмидесяти четырех лет от роду.

— А вы бы окунули ее в источник! — наивно заметил старый Тобиас.

В толпе кто-то захохотал.

— А может, у нее была водобоязнь! — изрек какой-то крестьянин. Он, видно, хватил лишнего и теперь с трудом держался на ногах.

Одни весело хохочут, другие возмущенно шикают на весельчаков. А секретарь невозмутимо зачитывает параграфы отчета под рубрикой «Завещания, оставленные в пользу собора». После каждой статьи он бормочет: «Да будет благословенна память завещателя».

— Гроссмейстер, доклад зачитан. Снова выходит Давус, трубит в рог и провозглашает, на сей раз более твердо:

— Слушайте все! Центральный капеллан зачитает послание о бегстве святого Йоргена из города!

Раздаются звуки фанфар, в толпе начинается движение.

Центральный капеллан всегда производил на паломников очень сильное впечатление своей могучей фигурой, громовым голосом и жизнерадостным бесстыдством. Это был великий бабник, жадный и беспощадный ростовщик. Обирая свою жертву, он ласково улыбался, а снимая с должника последнюю рубашку, щедро расплачивался остротами.

Его появление на паперти паломники встречают рукоплесканиями. Польщенный, он кланяется, а потом нараспев елейно произносит:

Подай мне манускрипт святой —о древних временах рассказ,рассказ бесхитростный, простой,без лишних слов и без прикрас.

Слуга протягивает капеллану евангелие от Йоргена, и тот начинает читать.

Из восьми передних зубов, желтых и крупных, один у него недавно выпал, однако это не мешает сластолюбивому старцу заигрывать с молодыми прихожанками и паломницами.

— В старину, — начинает он, — многие знатные мужи нашего города… э-э… вели жизнь весьма греховную.

— Они и сейчас грешат вовсю! — кричит кто-то из толпы, испортив капеллану его многозначительную паузу.

Реплика передается из уст в уста и постепенно обходит всех собравшихся на праздник. Волна шепота и хихиканья прокатывается от первых рядов до последних и вызывает у входа в рощу взрыв безудержного веселья.

Лишь молодые люди и девицы из «башни» вдруг нахмурились, словно им нанесли личное оскорбление.

— Чернь! — заявляет Тимофилла.

— Скоты! — соглашается Герман.

Наконец воцаряется тишина. В толпе происходит легкое движение, и два здоровенных служителя отводят куда-то дерзнувшего нарушить тишину…

Капеллан собирается с мыслями и продолжает читать евангелие, и этот священный текст помогает паломникам вновь обрести серьезность.

А в это время с Виселичного холма спускался странник в запыленной одежде пастуха, в широкополой шляпе и с посохом в руке.

Это был Микаэль Коркис.

«Итак, теперь я — святой Йорген, и после трехсотлетнего отсутствия возвращаюсь в родной город».

Он прошел через Крапивный луг, мимо старого водяного насоса и остановился на опустевшей площади Йоргена, возле дворца гроссмейстера.

«Они поставили мне здесь памятник. Что ж, это неплохо. Но город безлюден.

Видно, все отправились к собору, чтобы посмотреть на мой плащ».

Так Микаэль вживался в трудную и рискованную роль, которую собирался сыграть в этот, может быть последний, вечер своей жизни.

Солнце медленно заходило за лесистые горы, меж которыми извивалась Курфюрстова дорога.

«А гонца от курфюрста пока еще нет! Если б он задержался хоть на один день!»

Микаэль вдыхал теплый вечерний воздух (в последний раз), смотрел на дома (в последний раз). Вся его жизнь словно была озарена золотистым сиянием заката, и скоро, с последними лучами солнца, она померкнет.

А вокруг все было так торжественно, словно сами улицы стали золотыми, окрашивая золотом быстротечное мгновение жизни. Дома были как жилище мухи-однодневки, и люди были как мухи-однодневки, и сам он был как заблудившаяся однодневка, которая делает последнее усилие, пытаясь украсть еще один день, чтобы прибавить его к своей несчастной однодневной жизни.

В третий раз зазвонил в роще соборный колокол. Представление началось. Его час настал. Нора.

«Надо будет зайти в мой собор, — подумал он, — Но сначала побреемся».

Он пошел в цирюльню и велел сбрить себе бороду. Пока его брили, он очень серьезно расспрашивал изумленного цирюльника о событиях двухсот-, а то и трехсотлетней давности.

Цирюльник просто терялся в догадках, а когда странный паломник расспросил, как попасть к собору, и пошел по Брачной аллее, все, кто был в цирюльне, столпились в дверях, чтобы поглазеть на него. А он все шел и шел, молодой, красивый, властный и в то же время какой-то удивительно замкнутый. И все подмечали, с каким любопытством он смотрит на дома и на людей.