Против Рубена Волфа - Маркус Зусак

– Не переживай, друг, – говорит он, – мой брат умеет подниматься на ноги.

– Молодец, – это он искренне. Потом: – А сам?

– Я?

Руб улыбается. Он дерзкий, нахальный, будто ни капли не боится. Страха он точно не выкажет. Он говорит просто:

– Мне вставать не придется.

И вся штука в том, что он это точно знает. И Бугай знает. И я знаю. Это просто нюхом чувствуется, как у того парня в «Апокалипсисе сегодня», про которого все знали, что его не убьют. Он слишком любит войну и силу. Он не то что не боится смерти, он о ней вообще не помнит. И точно так же Руб. Он выйдет отсюда с полтинником и с усмешкой. Никак иначе. Нечего и говорить.

Заходят незнакомые люди.

– А у тебя новые ребята, а? – Какой-то мерзкий старикан лыбится Перри – улыбка у него, будто пятно какое. Он оглядывает нас и тычет пальцем. – У мелкого шансов нет, но пацан постарше, кажись, что надо. Чуток красавчик, может, но это ничего. Драться умеет?

– Умеет, – заверяет его Перри, – а у мелкого есть стержень.

– Хорошо. – По подбородку старика вверх-вниз ползает шрам. – Если он не устанет вставать, может, у нас тут будет бойня. Уж сколько недель не было бойни, – он говорит мне прямо в лицо, куражится. – Можем и подвесить его тут, со свиньями.

– Может, ты свалишь, дед? – Руб подходит к нему. – А то, гляди, тебя самого подвесим.

Дед.

Руб.

Они смотрят друг другу в лицо, и, клянусь, у старика руки чешутся размазать Руба по стенке, но что-то его останавливает. Вместо этого он делает краткое объявление.

– Правила вы, парни, знаете, – объявляет он, – пять раундов, или покуда один из вас не останется на полу. Толпа сегодня егозливая. Хотят крови, так что глядите. У меня тоже есть резкие ребята, ретивые, не хуже вашего. Увидимся там.

Едва он уходит, тут Перри и прижимает Руба к стене. И предупреждает:

– Еще раз так выступишь, и он тебя порешит. Сечешь?

– Ну.

– Скажи «Да».

Руб улыбается.

– Ну. – пожимает плечами. – Да.

Перри отпускает его и одергивает пиджак.

– Ладно.

Он ведет нас по коридору в следующую комнату. В приотворенную дверь мы видим толпу зрителей. Там человек триста, не меньше. Может, и больше, полон цех.

Пьют пиво.

Смолят.

Треплются.

Улыбаются.

Гогочут.

Кашляют.

Толпа дураков, молодых и старых. Серферы, футболисты, шпана с западных окраин, вот такое…

На них олимпийки и черные джинсы, толстые куртки, кое-кто – с девчонками или с женщинами, которые на них виснут. Эти девицы – безмозглые куры, иначе бы они сюда и на выстрел не подошли. Они все милашки, с гадкими зазывными улыбками, с разговорами, которых нам не слышно. Они вдыхают дым и выдувают его, а слова падают с губ и разбиваются об пол. Или, осыпавшись, еще минуту остывают, светясь, а потом на них кто-нибудь наступает.

Слова.

Всего-то слова.

Всего-то липко-блондинские слова, и, увидев ринг, залитый светом и пустой, я представляю, как эти женщины радуются, когда я валюсь на брезентовый пол, лицо разбито и в крови.

Да.

Они, думаю, будут радоваться.

С сигаретой в одной руке.

И с теплой потной ладонью бандита в другой.

Визг, светлые волосы, затопленные пивом рты.

Все это и кружащиеся стены.

Чего я больше всего и боюсь.

– Слышь, Руб, что мы тут вообще делаем?

– Заткнись.

– В голове не помещается, что мы в это впутались!

– Кончай шептать.

– Почему?

– Если не заткнешься, придется мне тебя и вырубить.

– Да ну?

– Ты мне на нервы действуешь, понял?

– Прости.

– Мы готовы к бою.

– Да?

– Да. Ты разве не чувствуешь?

Я спрашиваю себя.

Ты готов, Кэмерон?

Еще раз.

Ты готов, Кэмерон?

Время покажет.

Забавно, правда, как время столько всего делает? Петит, показывает, но хуже всего – истекает.

8

Я включаюсь от звука своего дыхания, что набегает в легкие. Только что вошел Перри и сказал. Пора.

– Ты первый, – говорит он.

Пора, а я все сижу на месте, не сняв старой, великоватой ветровки. (На Рубе заношенная куртка с капюшоном, со Стивова плеча.) Все одеревенело. Руки, пальцы, ступни. Пора.

Я поднимаюсь.

И жду.

Перри уходит обратно на ринг, и когда дверь откроется в следующий раз, туда пойду я. Времени на раздумья больше нет, дверь отворяется. Дверь открыта, и я делаю шаг на выход. Выход на.

Ринг.

Внутри меня дрожит агрессия. Меня окутывает страх. Ноги несут вперед.

И вот зрители.

Они ободряют меня, ведь я первым сегодня выхожу на ринг.

Оборачиваются, глядят на меня, в старой ветровке. Я прохожу сквозь них. Капюшон накинут. Зрители шумят. Хлопают, свистят, и это лишь начало. Воют, скандируют и на минуту забывают про пиво. Даже не чувствуют, как оно течет в глотку. Есть только я и бесспорная близость насилия. Я – вестник. Я – ступни и руки. Я несу им. Доставляю.

– ПОДПЁСОК!

Это Перри, на ринге, с микрофоном.

– Да, это Кэмерон Волф, Подпёсок! – кричит он в микрофон.

– Пособите пареньку – это наш самый юный боксер! Самый юный боец! Самый юный буян! Он будет стоять до конца, ребята, и поднимется на ноги, сколько придется!

Капюшон у меня все еще накинут, хотя никаких шнурков, и ничто вообще его не держит. Боксерские трусы сидят удобно. И кроссы ступают сквозь горячую густую толпу.

А она уже в ожидании.

В готовности.

В нетерпении.

На меня смотрят, оценивают, они все жесткие и злые – и вдруг почему-то уважительные.

– Подпёсок, – шелестит по толпе до самого ринга, пока я туда карабкаюсь. Позади меня Руб. Он будет в моем углу ринга, точно так же, как я буду в его.

– Дыши, – это я себе.

Смотрю.

Вокруг.

Шагаю.

От края ринга до края.

Приседаю.

В своем углу.

Руб полыхает мне взглядом. «Обязательно подымайся», – говорят его глаза, и я киваю и тут же вскакиваю на ноги. Скидываю ветровку. Кожа теплая. Волчьи патлы, как всегда, торчат, густые, клевые. Теперь я готов. Готов вставать, что б там ни было. Готов поверить, что не боюсь боли, жду ее и даже хочу ее так, что буду к ней рваться. Стремиться к ней. Нарываться на нее, бросаться на. Я встану перед ней в слепом ужасе, и пусть сбивает и сбивает меня с ног, пока моя храбрость не повиснет на мне лохмотьями. Потом боль сорвет ее с меня, поставит меня голого и снова будет бить, и кровь бойни полетит с губ, и боль выпьет ее, ощутит ее, украдет и спрячет в карманах своей утробы – попробует меня на вкус. Вновь и вновь будет подымать меня на ноги, и я не подам виду. Я не покажу, что чувствую ее. Не дождется. Нет, боли придется меня убить.

Вот чего я хочу сейчас, стоя посреди ринга и дожидаясь, пока дверь снова распахнется. Я хочу, чтобы боль убила меня, прежде чем я сдамся…

– А противник…

Я стою, уставившись в брезентовый пол.

– Вы знаете его!

Я закрываю глаза и опираюсь перчатками на канаты.

– Да! – объявляет тот самый мерзкий дед. – Это Коварный Карл Юингз! Коварный Карл! Коварный Карл!

Дверь распахивается пинком, и мой противник трусит сквозь публику, и толпа впадает в настоящее буйство. Громче в пять раз, чем когда вышел я, это сто процентов.

Коварный Карл.

– Смотри, да ему под тридцатник! – кричу я Рубу.

Он меня едва слышит.

– Да, – отвечает Руб, – зато какой-то недомерок.

И все равно, даже если так, он с виду выше, сильнее и проворнее меня. С виду он провел сотню боев и сломал пятьдесят носов. И вообще, в целом он выглядит крепким.

– Девятнадцать лет, – продолжает дед в микрофон, – двадцать восемь боев, двадцать четыре победы. – И вот гвоздь: – Двадцать две нокаутом.

– Иисусе.

Это слово произнес Руб, а Коварный Карл Юингз прыгает через канаты и кружит по рингу, будто выискивая, кого убить. И угадайте, кто оказывается к нему ближе всех. Понятно, это я, который повторяет про себя: «Двадцать две нокаутом. Двадцать две нокаутом». Мне крышка. Мне крышка – ясно как день.

Он подходит.

– Здоров, малый.

– Здорово, – отвечаю, хотя не уверен, что он этого ждет. Просто стараюсь быть дружелюбным, правда. Что тут дурного.

Как бы там ни было, похоже, у меня получилось: Карл улыбается. А потом заявляет с предельной ясностью.