Поправка курса (СИ) - Щепетнёв Василий

Мне первый раз в жизни приходится говорить о деньгах.

Меня это письмо будет долго мучить. Буду ждать телеграммы.

А ты меня не разлюбишь за это? Скажи мне.

Целую тебя крепко и тепло и нежно и горячо. Кушай с аппетитом, спи покойно. Не будь дурного мнения обо мне. До свиданья, золотой мой.

И, на отдельном листке ответ Чехова:

Возьми сколько хочешь. Жду. Антуан, с припиской Альтшуллера «Послано 16 марта»

Денежные отношения между мужем и женой меня не интересовали. Я и без того знал, где какая рыба и почём. В двадцать первом веке, когда найдут секретный дневник Чехова, многое прояснится.

Меня интересовало другое: изменится ли Чехов теперь, после лечения?

Телеграмма ни о чем не говорила: пятьсот, семьсот и даже тысяча рублей для Антона Павловича была сумма, ничего не меняющая. За свой последний — нет, теперь крайний! — рассказ он получил тысячу. А таких рассказов он может писать дюжинами. Если захочет.

А он захочет!

Солнышко светило и уже пригревало.

Я покинул флигель, прошел в главный дом-замок, выстроенный архитектором, мечтавшим переплюнуть Нойшванштайн. Переплюнуть не вышло, не тот размах, но получилось мило.

Вид на море из башенки "Дома Роз"

Я переоделся в простое и, как Лев Николаевич, с которым я виделся утром, взял заступ в руки и вышел в сад.

Сад тут большой, и за ним присматривает садовник, доставшийся от прежнего хозяина, но я приказал устроить небольшую делянку под шампиньоны. И теперь, подобно графу-землепашцу, рыхлю землю и перемешиваю её с компостом. Пока шампиньоны, а потом и африканские трюфели буду выращивать. От простого к сложному. С улицы меня не видно, да и не должно быть видно, место-то тайное.

Рядом крутился Булька, щенок, которого я взял неделю назад. Бультерьер. Смотрит, что я там такое копаю. Интересно ему. И мне тоже. Вот черепок, поди, древнегреческий. И ещё. И ещё. Задолго до нас тут жили люди, и после нас тоже будут жить.

И пусть будут.

А шампиньон — гриб приятный даже на вид.

Я трудился до вечера. Лев Николаевич бы одобрил.

Глава 6

6

1 апреля 1904 года, четверг

Ялта

К выписке больного мы готовились заблаговременно и старательно.

Новый костюм Чехову построил Анатолий Максимович Гольдберг, лучший портной Ялты (так уверяет Синани). Нет, у Чехова были приличные костюмы, но, во-первых, не вполне приличные, и во-вторых, они ему уже не были впору: Чехов вернул себе утраченный рост, раздался в плечах и прибавил в весе. Новый галстук и рубаха дополнили лебедизацию, то есть превращению гадкой дряхлой утки в молодого элегантного лебедя. Парикмахер сделал Антону Павловичу прическу по последней моде, даже подзавил. Нужно бы и побрить, но Антон Павлович свою поросль отстоял. Сошлись на холе ногтей.

Пенсне убрали — не было нужды, зрение восстановилось полностью, видит мух за три версты.

Последний штрих — побрызгали о-де-колонью.

И вот теперь он, Антон Павлович Чехов, сидел за столом, немного волнуясь, точно жених перед свадьбой с богатой и капризной невестой.

А мы, я и Альтшуллер, давали ему последние наставления.

— Нет, это не чудо. Вы не омолодились. Именно так и должен выглядеть человек ваших лет при отсутствии болезней, отрицательных воздействий среды и общества. По сути сейчас вы в положении проигравшегося картежника, которому вдруг вернули всю сумму. Проигрывать дальше, или жить иначе — выбирайте сами. Исаак Наумович дал вам врачебные рекомендации, которые я полностью разделяю. Действительно, пожить три-четыре месяца на Капри было бы хорошо. Но не менее важен социальный климат. Простите, голубчик, но меня упорно преследует некая дама, утверждающая, что вы обязались написать для её пансиона рекламное объявление в газету. Это правда?

Антон Павлович густо покраснел:

— Она была настойчива, и… Ну неудобно же! Она просит!

— Правда? Неудобно? У нас в Шотландии говорят, что неудобно сидеть на полу, свесив ноги. Всякий, покушающийся на ваше время подобен злодею с ножом, желающему отрезать от вас кусочек плоти. Вас резали, резали, и вот до чего дорезали — я передал Чехову фотографию, сделанную при поступлении. Старичок, крайне истощенный старичок. — Сейчас вы другой, — я передал вторую фотографию, сегодняшнюю. — Хотите снова стать прежним — воля ваша. На вас сейчас налетят, как воробьи на просо. Не хотите — учитесь не быть просом. В русском языке существует волшебное слово «нет». Попробуйте. Вам понравится. Засим назидательные речи прекращаю. Вы не мальчик, я не воспитатель.

— Доктор… Вопрос… Сколько я вам должен?

— Мне? Ничего.

— Но вы столько для меня сделали! Вернули к жизни, и к какой жизни!

— Какая будет у вас жизнь — решать вам и только вам. И, главное, я делал это для себя. Мне так захотелось. Ну, и из любопытства, не скрою. Африканское лекарство открывает интересные перспективы.

— Да! Лекарство! Это невероятное открытие! Миллионы людей будут спасены!

— О миллионах речи пока нет. Даже о тысячах речи нет. Потом, когда химики научатся создавать действующее начало — может быть. И не уверен, что препарат действительно открытие. Подозреваю, что он — или нечто схожее — было известен давно. Сказочки о молодильных яблоках и живой воде не на пустом месте появились.

— Но почему же…

— Это средство — для единиц. Во всяком случае, сегодня. Для общества надежнее уповать не на панацею, а на гигиену. Труда, отдыха, жизни. Развитие общедоступного здравоохранения. Исаак Наумович об этом уже говорил.

— Я вот думаю, может мне стоит поехать в Африку? За молодильными яблоками?

— Может. Ду ю спик инглиш?

— Простите, не понял?

— Как у вас с языками? Сможете сойти за англичанина? Бурский, африкаанс, тоже годится. За русскими же там будут следить, и не подпустят к месту произрастания и на сто миль. Вряд ли.

— Да, с языками у меня… Тогда я поеду на японскую войну. Врачом, непременно врачом.

— Похвально. Вы ведь московский университет заканчивали?

— Да, медицинский факультет.

— Военно-полевую хирургию хорошо знаете?

— Хирургию?

— Ну да. На войне прежде всего хирургия. Руки, ноги отпиливать, в животах распоротых копаться, да много всякой работы для умелых рук. Эфир и хлороформ кончаются в первые дни, спирт тоже. Пилить приходится по живому. А часто начинаешь по живому, а кончаешь по мёртвому. Шок. И да, захватите с собой побольше полотен — даже лучшие выходят из строя за день. А пила без полотна как бы и не нужна. На снабжение надежды мало. Но, конечно, будет дело и для инфекциониста. Тиф, дизентерия, да много чего будет. Уже начинается призыв врачей из запаса. Ну, и добровольцы, конечно, приветствуются. Могу составить протекцию. Только хорошо подумайте, что вам подходит больше всего. Хирургия? Терапия? Организация?

Альтшуллер кашлянул, намекая: время!

— У нас будет возможность поговорить о медицине, да и о чем угодно. А пока, Антон Павлович, пора!

И мы пошли к выходу.

Нет, специальных объявлений мы не давали. Только косвенные. Ясно же, что парикмахер наводит красоту не просто так.

И потому перед домом собралась толпа. Не сказать, чтобы огромная, но для Ялты значимая. Человек пятьдесят.

Перед воротами нервно ходили городовые. Я их загодя заверил, что никаких публичных высказываний не будет, но кто его знает, как оно повернет.

Вышел Чехов, за ним Альтшуллер и я. Толпа заволновалась, послышались крики «Где, где Чехов?» — Антона Павловича не сразу признали в новом обличье.

Мы остановились перед воротами. Вспыхнул магний, три фотографа сделали снимки (ну да, я постарался).

«Антон Павлович! Антон Павлович!» — вдруг завопила истеричка лет тридцати.