Последний год жизни Герцена - Р Орлова

Бакунин обвиняет Нечаева именно в полнейшей бесцеремонности с освобожденным веществом. И продолжает:

Тайная организация "должна сделаться практической школой нравственного воспитания для всех ее членов..." (огромная задача) "...пережив самое торжество революции на другой день после народной победы сделать невозможным установление какой бы то ни было власти над народом - даже самой революционной, даже вашей, потому что всякая власть, как бы она ни называлась, непременным образом подвергла бы народ старому рабству в новой форме".

Герцен

Взять неразвитие силой невозможно... Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри.

Принадлежность к революционной партии, участие в самой революции вовсе еще, по Герцену, не гарантирует свободы автоматически. Он писал Гервегу (в период наибольшей близости):

...Вы не свободны... Вы скорее бунтарь, чем независимый человек... (Собр. соч. Т. XXIII, 232.)

Очень важное различие. Независимость дается лишь сочетанием, слиянием наружного и внутреннего освобождения. Или, вернее, не освобождения, а свободы. Рожденной вместе с человеком, или обретенной, - но так прочно, что уже и не остается следов процесса освобождения.

Мысль о сложной связи наружного и внутреннего освобождения проходит через все книги Герцена.

Этой мыслью, в частности, наполнена глава "Былого и дум", посвященная другу юности - Кетчеру. Женой Кетчера стала встреченная случайно на улице нищая девочка, выросшая в раскольничьем скиту. Ее приблизили, приняли в объятья его друзья. "Между Кетчером и Серафимой, между Кетчером и нашим кругом лежал огромный, страшный обрыв, во всей резкости своей крутизны, без мостов, без брода". Никто поначалу этого не видел, не хотел видеть. А потом не знали, как исправить. Не поставили, не сумели поставить лестницы. Когда при первых же трещинах, обнаружилась эта глубокая чуждость, Серафиму резко оттолкнули, а вместе с ней и Кетчера.

Герцен называет мезальянс "вперед посеянным несчастьем".

Скачки в умственном и нравственном развитии могут наносить и вред. Порою - непоправимый. Только гениальным одиночкам дано одолеть неразвитие сразу, мгновенно. Большинству же надо этот опыт выстрадать, вышагать. Для этого, в числе прочих факторов, необходимо и время - долгий путь в поколениях.

Постепенность изменений нужна и обществу, и отдельному человеку. Воздвигать лестницы к новым мыслям, новым нравственным понятиям - в этом Герцен видел важнейшие задачи интеллигенции, самый смысл просвещения.

Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам. Между конечным выводом и современным состоянием есть компромисс.

***

Таким компромиссом были и обращения Герцена к Александру II вскоре после начала его царствования. Эти обращения критиковали современники, второе столетие их критикуют потомки, считая, что это - грубая ошибка издателя "Колокола". На этом сходятся люди разных - причем крайних политических убеждений. А почему, собственно? Царь был на Руси не только реальной силой. Царь был еще и народной легендой, самой укорененной русской легендой. Герцен пророчески ощутил: благодаря исторически сложившимся обстоятельствам любая оппозиция в России должна пытаться установить диалог с властью. К царю обращался общественный деятель, стремящийся к реальным переменам у себя на родине, а не к эффектным революционным фразам. Обращался в тот момент, когда лед тронулся, освобождение крестьян началось, и началось сверху. Но обращался еще и человек к человеку. С глубокой верой в то, что в каждом, - даже в царе, - есть какие-то, пусть и потаенные, пусть и неведомые ему самому уголки, куда дойдет правдивое, искреннее слово. Возможность эта минимальна. Но она есть, и упустить ее - преступление. Письма к царю понятны крестьянам - это давняя народная традиция. Письма - тоже разновидность лестницы, по которой можно подняться и до осознания необходимости самоосвобождения.

В статье "Даниил - Тьер", написанной в 1869 году, автор заклинает власть имущих: сохраните.

Может, на нас, людях, принадлежащих к обоим мирам - к одному по случайности рождения, к другому по избирательному сродству, - лежит долг повторять сторожевой крик и призыв к разуму упорствующих. Если он не устранит страшное столкновение, то может смягчить его удары, а это само по себе великое дело... "Вглядитесь, - хочется им сказать, - в то, что делается, и не отстаивайте того, что нельзя отстоять, для того, чтобы уцелела хоть часть того, что не должно погибнуть, но погибнуть может". (Собр. соч. Т. XX, 574.)

Смягчить удары неминуемого столкновения - это тоже компромисс. Трудная, неудобная, невыгодная позиция. Тобою недовольны обе стороны. Ты везде чужой. На тебя сыпятся удары со всех сторон. Раненный, сломленный Герцен продолжает путь. Не "себе в пощаду". А, прежде всего, - другим в пощаду. Неотступно думая о России, о том, какие выходы, какие пути наиболее возможны и наиболее человечны. Слушая по урезанным эмигрантским возможностям, - но слушая шаг русской жизни.

***

Компромисс по сути своей антипартиен. Герцен сторонится всего, хоть отдаленно напоминающего партию в отношениях с соратниками. Нечаев же начинает именно с партии, себя назначая вождем. И составляет сразу устав "Катехизис революционера". Автор не церемонится не только с "освобожденным", но и с "освобождающим" веществом.

Революционер - человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным, исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью революцией... Он презирает и ненавидит... нынешнюю нравственность. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему... Природа настоящего революционера исключает даже личную ненависть и мщение. Революционная страсть, став в нем обыденностью, ежеминутно должна соединяться с холодным расчетом.

Герцен, обращаясь к реальности, с горечью осуждает тех революционеров, которые на самом деле ушли далеко от народа.

...они полагают возможным начать экономический переворот с tabula rasa, с выжигания до тла всего исторического поля, не догадываясь, что поле это своими колосьями и плевелами составляет всю историческую почву народа, всю его нравственную жизнь, всю его привычку и все его утешенье. С консерватизмом народа труднее бороться, чем с консерватизмом трона или амвона.

Бакунин почти буквально повторяет герценовские мысли в письме Нечаеву:

Наш народ - не белый лист бумаги, на котором любое тайное общество может написать, что ему угодно - например... программу свою, которую тайная организация должна узнать, угадать и с которой она обязана будет сообразовываться, если только желает успеха.

Публикации Нечаева 1869-1871 годов лишь частично рассматривались в связи с Герценом и письмом Бакунина Нечаеву. Между тем, в "Народной Расправе" (любопытно, что перевод на французский язык "Justice de peuple" не верен. Не "Справедливость" или "Правосудие", а "Расправа". Нечаев был точен, и в маленьком листке "Община" он яростно нападает и на Бакунина, и на Герцена.

"Община" (август 1870 г.)

А.Герцен в одной из своих статей ("Полярная звезда") тщетно силился отыскать связующие нити между Базаровым и Печориным, Рудиным... попытки не удались, потому что между нами и ими нет ничего общего, ничего связующего, кроме слов: социализм, революция и прогресс, которые мы, однако, понимаем иначе, чем они. Поколение, к которому принадлежал Герцен, - последнее, заключительное явление либеральничающего барства... тепличный цветок, быстро увядший... Они критиковали существующий порядок с язвительной, салонной ловкостью, утонченным поэтическим языком... Они были довольны своими ролями. Слушатели (почти все) проповедей Герцена хотели только критику, ибо всякая программа нарушила бы их благополучие... Наслаждавшиеся чтением его "Колокола" также бесцельно и безрезультатно, как они наслаждались балетным канканом или арией певицы, получавшей за вечер сумму, превосходящую годовой доход целой деревни. Другие слушатели Герцена в весьма небольшом количестве были мы. Не услышав ничего положительного, мы должны были с презрением отвернуться от дилетантов (не отзывается ли тут название герценовской работы "Дилетантизм в науке"? - Р.О.), которые из гадостей существующего строя сделали новое удовольствие и наслаждение звучным языком и картинным изложением при описании народных несчастий... Мы сочли паясничаньем всякую насмешку над тем, что не знаешь, чем и как заменить... Когда мы намекнули этим дилетантам о последовательности между словом и делом, мы сразу оттолкнули их от себя и от либерализма... Потоки грязи полились на всех тех, которые хотели быть последовательнее. Либерализм их переходит теперь в лютую ненависть к "безумным мальчишкам"...

В этом же номере "Общины" помещено письмо издателя Огареву и Бакунину. Нечаев требует остатки бахметьевского фонда и развивает ту же мысль, только высказанную с удивительными для него церемонными оборотами: