Крымский цугцванг 1 (СИ) - Леккор Михаил

Спасибо и на этом.

— Надеюсь, что статья увольнения не страшная.

— По собственному желанию.

Спасибо еще раз. Молодец у них начальник.

— Когда заехать, написать заявление?

— Не зачем, — Щукин помолчал, пояснил, — ты же писал уже, забыл? Дату только поставлю и все.

Дмитрий Сергеевич чуть не стукнул себя по лбу. Конечно же, однажды, год назад, он разругался с Щукиным и сгоряча написал бумажку с просьбой отпустить его на все четыре стороны. Потом они помирились, но заявление у завсектора осталось.

— Ну, давай, что ли, — по-своему понял его молчание Николай Аркадьевич. — Не падай духом. Я вон сейчас тоже буду готовиться к аутодафе — к нам на днях прибудет комиссия по проверке работы института. Итог ее работы понятен уже сегодня.

Щукин кивнул и отключился.

М-да, жалко Щукина. Он крепко выпил, а у заведующего похмелье. Впрочем, судя по всему, ему уже не долго осталось заведовать. Слишком близко к эпицентру взрыва Николай Аркадьевич находился, чтобы уцелеть. Ничего не поделаешь, радиация политических флуктуаций.

Шаркая старыми шлепанцами, он пошел на кухню пить чай. Хватит жрать коньяк.

Последующие дни были похожи как один. Периодически звонил Селезнев, задавая дурацкие вопросы. По его намекам становилось ясным, что петля на шее затягивается все туже и что скоро, очень может быть, на него будет готов приговор суда. А может, и без суда обойдутся. Так сказать, особым совещанием, как бы оно не называлось. Очень мило.

Заработало «обчество». По телевизору он увидел, как «честные люди, настоящие россияне» выходили пикетировать почему-то здание мэрии с требованием прекратить деятельность таких отбросов, как Романов. «Янки, gohome!», — скандировали они, по-видимому лишив Романова не только российского гражданства, но и русской национальности.

Когда он увидел среди митингующих Домешника, все стало понятно. Мухи всегда летят на некую фекальную массу, как бы ее не представляли. А вот то, что их с регулярной точностью показывали по центральным каналам, говорило о трогательном единении государства и части общества.

Ему было на это плевать. Не в первый раз и не в последний. Хотя такой горячности он еще не видел.

По почте — обычной и электронной приходили гневные письма. «Народ» требовал, угрожал, рекомендовал… Все, как в добрые сталинско-брежневские времена. Это ФСБ пропускало.

На фоне этого, письмо в обычном конверте от оппозиционных демократов в теплых тонах и с соболезнованиями его даже умилило. Нет не пастельным стилем. В письме за каждой строкой буквально взывали — «иди к нам!»

И эти тоже.

Он не ответил — ни тем, ни другим. Все то походило на происки дьявола — то гневного, то ласкового, но от этого не перестающего быть дьяволом.

А в институте дела шли своим чередом. Уже три дня работала компетентная комиссия, созданная из противников директора. Щукин звонил вечерами, передавал подробности. Ему надо было высказаться перед кем-то посторонним, но не на столько, чтобы еще и все объяснять. И Романов терпеливо молчал, слушая запальчивые монологи. Комиссия, разумеется, работала крайне субъективно и нашла столько недостатков в работе, что можно было только диву даваться, почему их не закрыли еще пятьдесят лет назад. Или они тогда же не саморазвалились.

Ожесточенный Щукин позволял себе непарламентские выражении, хотя Дмитрий Сергеевич прямо его предупредил, что фон прослушивается ФСБ. Но тому уже было все равно.

Может, съездить, убить Поликарпова, — тоскливо подумал после одного такого звонка Романов. — Все равно, это будет не самое страшное обвинение в его адрес. А пожизненное — самое тяжелое наказание в стране, — он уже, судя по всему, заработал. И на что ему такая напасть?

В грустном, препаршивом настроении он встретил февраль. Делать было нечего, на работе его не ждали, дома тоже не работалось. Статья, разрабатываемая на всякий случай, который день была открыта на второй странице.

Хорошо хоть, деньги еще были, месяц он протянет.

А потом что делать?

Ладно деньги есть, на крайний случай можно дворникам устроиться (пустят?), а как же с душой? Ей, бедняжке, все неуютно.

Первую половину дня Дмитрий Сергеевич смотрел за окно на падающий снег. Благо, хлопья были здоровенные, давно уже не было столь сильного снегопада. После обеда снег прекратился. Исчезло последнее развлечение.

Он вышел на улицу и неторопливо побрел по заснеженной дороге. Было около одиннадцати, то есть большая часть народа работала. Пусто, как на душе, так и на улице. Скучно и тоскливо. Подраться, что ли, с кем-нибудь?

А то ходит туда-сюда обратно. Уныло-безнадежно, как в неприятном сексе с немолодой, а потому некрасивой женщиной.

Неожиданно для себя Романов зашел в находящуюся неподалеку церковь. Замерз, наверное, предположил разум, ищущий во всем объяснимые причины. Действительно, на десятиградусном морозе небольшой ветер был пронизывающе-жестким.

Небольшая и старенькая, с облупившейся краской на стенах, церковь скромно притулилась в сторонке от гордо взметнувшихся новостроек тридцатых годов XXI века. Как тихая старушка среди молодежи.

Сколько раз он проходил мимо — бегом на работу и устало-медленно с родимой. А вот теперь зашел.

Атеист и доктор наук, он никогда не был внутри ни одной церкви. И сам не понимал, что на этот раз потянуло его, некрещеного, в небольшую, какую-то обыденную, церковь.

Она была пуста — до вечерней службы было еще не скоро. Одетая в скромные черные и темно-коричневые одежды женщина зажгла свечку перед алтарем и, торопливо пробормотав молитву, вышла. Он оказался один. Он и Бог, смотрящий на него со стареньких икон и не менее старых миниатюр на стенах.

Дмитрий Сергеевич привычно покачал головой — могли бы и подремонтировать. Скептическим взглядом атеиста оглядел излишне выпуклые пилоны. Не самое лучшее строение еще XIX века.

Почувствовал, что негативная оценка церкви больше вытекает из его раздраженного состояния, закрыл глаза, прислонился к стене.

Потрескивала свеча у алтаря, пахло кирпичом, отсыревшей штукатуркой — кто-то из прихожан не стряхнул с валенок снег, который растаял и попал на стену.

Откуда-то до него пахнуло детским и до одури родным. Будто он, еще совсем маленький, находится в церкви, прижатый со всех сторон взрослыми. И ноги в лаптях, промокшие по дороге в церковь, мерзнут.

Дмитрий Сергеевич открыл глаза в изумлении. Какие лапти в XXI веке. Он никогда их не носил. И более того, видел только по телевизору, да один раз в московском музее. Мистика какая-то.

Он попытался засмеяться про себя, защищаясь остатками бестолкового атеизма, внушаемого десятилетиями. Всмотрелся в одну из стен церкви, где на него выглядывало измученное лицо Христа, висящего на кресте, и вдруг понял, что все это тлен. Живут они, торопясь, и торопясь умирают.

И он, как ему не хотелось этого, тоже торопится, хотя и по-своему. И совсем не от состояния парии. Все это пройдет — и преследование, и ФСБ. Его оправдают, а скорее всего, просто отстанут. Пройдет время, тема станет неактуальной.

А потом? Еще одна научная статья, еще одна монография. И что?

Он снова всмотрелся в лицо Христа и ему показалось, что Христос страдает не от боли, нет, его страдание проистекают от бестолкового существования человечества и его лично, Дмитрия Сергеевича Романова. Он даже поежился от впечатлений, закрыл глаза.

Невидимые волны душеного тепла струились по храму, омывали его тело и душу.

Ему стало легче. Только теперь он понял, что мерзло не его тело. Теплое пальто надежно защищало от ветра. Мерзла душа, обжигаемая холодом безжалостной жизни.

Дмитрий Сергеевич прислонился к стене и словно задремал, очищаясь аурой храма от серости дней.

Губы сами забормотали молитву, откуда-то ему известную: «Господи Иисусе, иже еси на небеси…»

Он невнятно шептал, чувствуя, что вместе со словами уходит накипь прошлых лет, зависть и тоска, горечь и боль от одиночества. Господи, спасибо тебе, что облегчил мне душу!