Итоги № 17 (2012) - Итоги Итоги

— Что в Чернобыле было страшнее — радиация или стресс?

— Самая опасная штука — радиофобия. В Чернобыле люди умирали от нее на пустом месте, не получив никакой особенной дозы. Так ушел один из моих товарищей, молодой физик, кандидат в мастера спорта. Сидел рядом со мной на диване, откинулся на спинку и умер: остановилось сердце. Когда в нашей небольшой группе произошла вторая смерть, я кинулся в Киев, к врачам. К нам прислали психиатров, которые разъяснили, что человек может испытывать сильнейший страх радиации. Каждый раз он идет в реактор, как на смерть. Он скрывает этот страх, пытается с ним справиться — ведь рядом идут другие мужчины, это как атака, нельзя не идти. И этот страх в конце концов может убить.

— Вам было страшно?

— По складу характера я скорее трусливый человек. Жизнь прожита, теперь не стыдно в этом сознаться. Но, если позволите, я расскажу вам про человека, которого считаю настоящим героем. Этого старенького человека в черной рясе, страшно худого, кашляющего, я встретил в опустевшем Чернобыле в начале 87-го. Я не поверил своим глазам, когда увидел, что дверь закрытой после аварии церкви приотворена и в окне промелькнул какой-то отсвет. Подойдя поближе, я услышал, как он в полном одиночестве служит у аналоя и поет слабым дребезжащим голосом. Решил не смущать его и ушел, а позже навел справки на раздаче в столовой. Как выяснилось, девушки его знали, но откуда пришел этот батюшка, никому было неведомо. Неизвестно также, кто открыл ему храм. Я удивился: где же он живет, что ест? Талонов в столовую ему никто бы не выдал, а другой еды в зоне не было. Оказалось, в столовой его подкармливали, но это было трудновато, потому что для нас обед готовили с мясом, а он скоромного не ел. Через пару месяцев, по весне, я снова заглянул в церковь: батюшка служил в полном одиночестве. Летом увидел, как несколько неизвестно откуда взявшихся женщин подпевают ему. После я его уже не встречал. Думаю, он вскоре умер. До сих пор жалею, что так и не поговорил с этим человеком, постеснялся, не узнал его имени. Когда обстановка в Чернобыле более или менее нормализовалась, в соборе наездами по праздникам стал служить службу толстый и веселый батюшка. Но того неизвестного человека я считаю истинным героем. Нам, профессионалам, в Чернобыле платили немалую зарплату — я, к примеру, получал в дни, когда работал на блоке, в 7 раз больше, чем в Москве. Нам обеспечивали все условия. А он жил в чужом доме из милости, так и питался. Чтобы молиться за людей, не верящих в Бога.

— Кому-то досталась и слава?

— В первые годы после аварии приходилось выполнять много опасных заданий. Надо было отыскать скопления топлива, и люди, участвовавшие в этом, получали серьезные дозы. Зачастую они скрывали их, чтобы продолжать работу. Однажды, помню, я устроил дикий скандал, когда, сообщив на оперативке, что собираюсь в некое помещение, услышал от одного из товарищей: «Сан Саныч, не ходите. Я уже все сделал, промерил и сфотографировал». Он сделал это, чтобы я не облучился. Таких людей называли сталкерами, товарищи относились к ним с особым уважением. Но постепенно необходимость в опасных вылазках отпала. У нас уже было в достатке образцов, над анализом которых вовсю работали лаборатории в Чернобыле, Киеве, Москве. Наступило время обычной рутины, ореол героизма сталкеров стал тускнеть. Да и наши чернобыльские зарплаты постепенно сошли на нет. Большинство сталкеров приняли это как должное и продолжали работать наравне со всеми.

Но, к сожалению, небольшая часть не перенесла отсутствия славы и денег. Не стану называть фамилии, но были люди, которые любым путем стремились восстановить положение. Собирали иностранных корреспондентов, выступали с сенсационными заявлениями, писали «разоблачительные статьи», рассказывали, как получили дозу в несколько тысяч рентген, хотя доказано, что достаточно и 500 рентген, чтобы практически не иметь шансов выжить. Говорили, что во время аварии все топливо выбросило в атмосферу, что в Чернобыле произошел ядерный взрыв плутония, что реактор взорвал КГБ... Все это наносило реальный вред, в частности подогревая ту же радиофобию.

— Так выброс топлива был?

— Теперь мы знаем, что самого топлива (облученной двуокиси урана) оказалось выброшено менее 5 процентов. В атмосферу попало много радиоактивного цезия, который летуч и легко испаряется. А другие наработанные в реакторе нелетучие радионуклиды летели в составе относительно тяжелых топливных частиц. Они не разлетелись далеко, а выпали в основном в радиусе 10 километров вокруг реактора. Сколько всего их выпало, определили по анализам тысяч почвенных проб. И поняли, что 95 процентов топлива, то есть примерно 180 тонн, осталось внутри саркофага. Сейчас мы нашли около 150 тонн. Знаем приблизительно, где находятся и остальные 30 тонн, но добраться туда нереально при сегодняшних технических возможностях. Слишком с большими рисками это связано, много людей пришлось бы пожечь.

— Ходили разговоры, что жертв могло быть и меньше. Поговаривали, что замдиректора института имени Курчатова Валерий Легасов чувствовал свою вину, поэтому добровольно ушел из жизни...

— Нет, никакого отношения к смерти Валерия Алексеевича эта причина не имеет. К тому же сейчас забывают о том, что сам он шел первым. Не такой это был человек, чтобы отправлять других в опасное место, а самому отсиживаться в стороне. Когда в первый день после аварии пытались измерить потоки нейтронов прямо у развала блока, чтобы определить, не продолжает ли реактор неуправляемую работу, туда направился Легасов. Сел за руль бронетранспортера и постарался подъехать как можно ближе. И в этой поездке сразу получил дозу, которая почти неминуемо ведет к лучевой болезни. Кстати, раньше, до Чернобыля, он мне не нравился, потому что вел себя с подчиненными жестко, официально. Однажды подверг меня страшному разносу за то, что я поставил в какой-то бумаге лишнюю запятую. Дал понять, что он первый замдиректора в институте, в котором работают больше 10 тысяч человек, — большая величина. А я к тому времени уже имел опыт работы с крупными учеными Петром Спиваком, Исааком Кикоиным, Спартаком Беляевым и привык, что для них важны в первую очередь твои идеи. Помню, еще когда учился в институте, мы с одним студентом придумали опровержение общей теории относительности. И академик Померанчук, человек с мировым именем, просидел с нами несколько часов. Хотя он нашел ошибку в наших рассуждениях, мы все равно ушли довольные. Легасов же на первый взгляд казался другим. Однако в Чернобыле я увидел, что он, во-первых, самоотверженный, во-вторых, высококвалифицированный и честный человек. И в-третьих, он всегда мыслил стратегически. Для Щербины он был правой рукой.

— Правда ли, что в 1986 году, сделав знаменитый доклад о чернобыльской аварии на специальной сессии МАГАТЭ, Легасов фактически спас нашу ядерную энергетику?

— В конце лета 1986 года, встретив меня на лестнице в институте, Легасов позвал в свой кабинет. Перевернув лежащую на столе бумагу, он предупредил: то, что я сейчас увижу, не предназначается ни для чьих глаз и ушей. На одной стороне листа находился английский текст, на другой — русский перевод. Могу только предположить, из каких источников был получен этот документ. Передо мной лежал будущий сценарий посвященной Чернобылю специальной сессии МАГАТЭ в Вене, который заранее расписали какие-то наши «друзья». Они предполагали, что в своем докладе о чернобыльской аварии Советский Союз не скажет ничего конкретного. Поскольку эти реакторы относятся к реакторам военного типа, все будет засекречено и доклад продлится всего полчаса. Дальше расписывались выступления — содержание каждого передавалось одной-двумя фразами. В конце был проект постановления МАГАТЭ: закрыть в Советском Союзе все атомные реакторы РБМК-1000 (реактор большой мощности канальный), выплатить огромную репарацию пострадавшим от радиоактивности странам, обеспечить присутствие иностранных наблюдателей на каждом атомном реакторе Советского Союза. Я посмотрел на Легасова. Тот кивнул: «Да. И это нам надо будет переломить». И как он начал ломать! Привлек к написанию доклада виднейших специалистов. В нем не скрывалось ничего относительно устройства реактора, выброса радиоактивности, отселения людей, жертв аварии. В результате министерское начальство написало на докладе резолюцию о том, что его нужно уничтожить, а авторов привлечь к уголовной и партийной ответственности. Тогда Легасов поехал отстаивать свою точку зрения к Рыжкову. Тот разрешил выступить с докладом, взяв ответственность на себя.

Легасов добился того, что ученых, разрабатывавших РБМК (абсолютно невыездных!), командировали с ним в Вену. И вот в августе 1986 года он выступил с докладом, продолжавшимся почти пять часов. На экране за его спиной слева располагались тезисы доклада, таблицы, а справа шли фотографии и фильмы, с риском для жизни снятые в Чернобыле нашими институтскими операторами. Когда у присутствующих возникали вопросы, с мест поднимались те самые ученые, которых Легасов привез в Вену. Они говорили так веско и убедительно, что эксперты МАГАТЭ записывали за ними каждое слово. В результате ни один пункт из того «сценария» не вошел в резолюцию. Вечером, когда Валерий Алексеевич прилетел из Вены, я с нетерпением ждал его в вестибюле института, боясь пропустить. Влетает Легасов, не дождавшись лифта, взбегает на свой третий этаж по ступенькам и на ходу кричит мне: «Победа!» Вскоре спускается. Зная, что он поедет в Политбюро, я решаю его дождаться, чтобы первым услышать новости. И начинаю опять ходить в вестибюле. Хожу так несколько часов. Наконец Легасов возвращается, и я понимаю, что он совершенно раздавлен. Поднимает на меня глаза и говорит: «Они ничего не понимают и даже не поняли, что нам удалось сделать. Я ухожу в отпуск». Он ушел в отпуск и вскоре тяжело заболел, сказались огромные полученные дозы. После его самоубийства в 1988 году меня попросили проверить его бумаги и рабочие вещи на радиоактивность, прежде чем передать семье. Когда я поднес к ним счетчик, он часто застучал. Практически все вещи были радиоактивными.