Дружба - Виктор Дмитриев

Они сидели втроем на маленьком балконе. Синие легкие молнии срывались с трамвайных проводов и ударяли в край бетонного карниза. Опрокинутая улица гудела, как передовая линия прибоя или как молотилка.

Зотов сидел на узких железных перилах, спиною к четырехэтажной пропасти. Галя то-и-дело с опаской поглядывала на него. Ее пугала эта рискованная поза.

Разговор скучно тянулся через поросшую сухим вереском степь, не задерживаясь ни на каких значительных предметах. Обсуждали или, вернее, перечисляли литературные новинки, последние кинематографические и театральные постановки.

Зотов категорически заявил, что он против всего этого рифмованного нытья, называющегося стихами, поэмами и еще чорт знает как. Оно, по его словам, действовало на него хуже, чем ночной шум трамваев. Поэты — это бездельники в рваных ботинках. Им не следовало бы предоставлять жилплощадь.

— Вы признаете одну свою технику, Зотов? — спросила Галя.

— Что ж, для мужчины это единственная возможная профессия. Стихи и всякое иное музыкальничанье мы должны предоставить женской половине человечества.

— На большее мы не способны?

— За редким исключением. Например, у вас, Галя, мужской ум. Но для женщины это совсем не обязательный предмет. Иногда он даже мешает.

— Право, Иннокентий, — сказал Величкин, — тебя следовало бы отдать на дрессировку в женотдел.

— Только не это! — Зотов со смешным испугом заслонился обеими руками, как бы отводя нависшую беду. — Только не женотдел! Это ведь суррогат женщин, неполные мужчины!.. Они просто ужасны! Я уж лучше тогда прямо сразу брошусь вниз головой! — и Зотов резко обернулся к улице, точно намереваясь и в самом деле исполнить свою угрозу.

— Бросьте. — воскликнула Галя, бледнея. — Зачем эти глупые шутки! — Она схватила Зотова за плечо. — Слезьте!

Величкин отвернулся.

— Галя, — сказал Зотов многозначительно, — вот я сказал: суррогат. А как вы относитесь к суррогатам?

— Ненавижу их!

— Во всем?

— Во всем!

Величкин напрасно старался не слушать и не слышать. Сейчас надо было встать и уйти. Он знал, что Зотов ждет его ухода, что сидеть дольше слабость, но встать все-таки не мог. А ведь вот уже при нем они чуть не обнимаются и уверяют друг друга, что их любовь не суррогат, а настоящий товар…

Ну что ж! Он не станет визжать, как собачонка, которой обрубили хвост. Ревность — мелкое и гадкое чувство. Нужно уметь во-время отойти в сторону. У него остается работа, изобретение. Этого больше чем достаточно.

Лучше прокусить язык, чем позволить вырваться на волю бледному стону или краснолицему гневу.

Воображение, с расторопностью хорошего аптекаря, запечатывало хинные мысли в сахарную оболочку. Трогательные и грустные картины проплывали перед Величкиным.

«Будьте счастливы! — говорит он. — Идите своей дорогой, а я пойду своей. Но ты, Галя, знай, что в нужную минуту у тебя найдется настоящий друг…»

По спиральным лестницам мечтаний Величкин подымался все выше, пока какой-то вопрос Зотова, кажется, о времени или о спичках, не сорвал его с янтарной высоты.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Достижимы все стремления.

Тщательно обдумав предложение Величкина, прочитав несколько книжек и просмотрев много справочников, Зотов после трехнедельного размышления согласился работать вместе. Думал и колебался он долго, но, раз придя к твердому решению, сразу же погнал изобретение с той же рекордной резвостью, с какой последние три года гнал учебу.

Самое выражение «свободное время» потеряло всякий смысл для Зотова и Величкина. Изобретение не отпускало их даже на минуту, и время было занято все. Даже когда, по видимости, Величкин занимался совсем другим — обедал или участвовал в собрании — он часто совершенно неожиданно, между двух ложек супа или двух пунктов резолюции хватал записную книжку и заносил в нее внезапно прояснившуюся деталь работы.

То, что работали они вдвоем с Зотовым, особенно радовало Величкина.

«Ага, — говорил он, с торжеством тесня невидимого противника, — ты врал, что я глупо ревную, что для меня чуть ли не смысл жизни в Гале, так вот же тебе! Смотри!»

Изобретение невозможно было взять с налету, прыжком. Работа походила на бессмысленный и гениальный труд китайца, из трех граммов слоновой кости выпиливающего джонку со всеми подробностями исправных снастей и аккуратно одетым экипажем. Борьба предстояла длительная и мелочная, с тысячью непреодолимых булавочных препятствий.

Первоначальный план был задуман неправильно, и дело началось не с того конца. Зотов и Величкин поставили себе целью прежде всего установить угол, под которым спаивать тонкие пластинки, составляющие их будущий резец. Но после долгих и трудных вычислений выяснилось, что определить угол, пока неизвестны форма и толщина пластинок, невозможно. Четырехмесячная возня оказалась напрасной, и в январе Зотов и Величкин пересмотрели свой план Теперь они решили для начала вычислить толщину пластинки. Теоретические расчеты здесь были бесполезны. Необходимо было установить, какой слой стали стачивается с обыкновенного резца за один оборот, измерив резец до начала работы и в момент затупления, а затем разделить полученный результат на число оборотов.

Повторив эти измерения несколько десятков или сотен раз, изобретатели и должны были получить нужный результат. Все измерения они решили производить пока в расчете на самую дешевую и распространенную углеродистую сталь, с тем, чтобы потом, найдя для своего резца оптимальный материал, произвести необходимые пересчеты.

При измерении ошибка в толщину волоса оказалась бы грубейшим промахом. Ни циркуль, ни кронциркуль не могли дать нужной точности. Требовались дорогие, многочисленные инструменты, непосильные изобретателям.

К счастью, на фабрике имени Октября имелся набор плиток Иогансона. По чести говоря, текстильная фабрика в нем не нуждалась. Но во всяком случае набор существовал, и Величкин знал об этом. Этот нежнейший и драгоценный инструмент очень берегли. Он как брильянтовое колье покоился в красивом, подбитом синим плюшем футляре.

Добыть разрешение пользоваться этой ненужной гордостью заводской лаборатории само по себе уже являлось незаурядной работой. Величкину пришлось ради недельного права, на инструменты пустить в ход все свои знакомства, влияние Данилова, лесть и чуть ли не подкуп.

Когда разрешение было получено, Величкин каждый вечер оставался в цеху надолго после гудка. В пустынном просторном корпусе только кое-где маячили редкие сверхурочные тени.

Каждую деталь работы Величкин записывал на длинные узкие листки бумаги, в роде тех гранок, на которых пишут газетные репортеры. То-и-дело он останавливал станок и, вытащив резец, бежал в инструментальную, чтобы, приложив инструмент к микрометру, записать новую цифру. Он выходил из фабричных ворот не раньше одиннадцатого часа. Дома его уже ждал Зотов. Сидя за столом, он внимательно просматривал и исправлял вчерашние вычисления.

Как только Величкин отряхивал снег с сапог и с фуражки и осторожно извлекал из глубокого внутреннего кармана замасленные и замусоленные гранки, друзья молча садились за работу.

Елена Федоровна бесшумно ставила перед Величкиным тарелку с куском холодной телятины и уходила в свой угол. Долгие вечера сидела она там, уронив на колени книгу или вязанье, глядя затуманенными глазами на Величкина. Она всеми силами ревновала его а к этому изобретению, и к Зотову, — они отнимали у нее сына еще в большей степени, чем это делала до сих пор загадочная фабрика. Сергей мог быть изобретателем или уголовным преступником — это было его дело, но пить молоко и во-время ложиться спать он был обязан.

Между тем ей было совершенно ясно, что он переутомляется и надрывает себя из-за этого изобретения. Вычисления затягивались иногда до двух часов ночи. Зотов мог вставать в восемь и, если пропускал первую лекцию, даже в девять. Величкину же нужно было ежедневно в семь часов утра вешать свой номер на контрольную доску.

Иногда Величкину и самому казалось, что он снова живет в дни больших походов когда ему случаюсь засыпать на ходу, ступая по осеннему расплывающемуся чернозему курских проселков, и пробуждаться, толкнувшись лбом о шинель идущего впереди. Иногда во время важного разговора, на собрании или в трамвае, он вдруг впадал в оцепенение мгновенного спрессованного сна. Этот сон был как провал в черную пропасть в дыру колодца.

— Я не люблю, чтобы меня сшибал грузовик, — говорил Величкин. — но это со мной случится, когда я захраплю, переходя Лубянскую площадь.

По воскресеньям удавалось отсыпаться за всю неделю.

Под голубым стеганым одеялом было тепло, как в барсучьей норе. Подогнув колени почти к подбородку Величкин до двенадцати нежился и блаженствовал в полотняном раю согретых телом простынь.