Мой друг Тина Бабе - Эрвин Штритматтер

Или, может быть, ей просто не хватало тех «ценительниц живописи», приводимых к ней фрау Элинор? Страдала ли она оттого, что ее картины, никому не ведомые, никем не видимые, томятся в каморке под крышей? Или надеялась при помощи своего «пожертвования» снискать благосклонность тех, кто помог бы ей вступить в так называемый «Имперский отдел искусств»? Или ее смирение подверглось пыткам тщеславия?

Много вопросов. Фрау Герма не отвечала на них своему шоферу, она никому на них не отвечала и не позволяла себе ничего говорить.

Но та скрипачка-шовинистка, о которой я уже рассказывал, заявила в машине, на сей раз уже другой ученице:

— Мне всегда не нравилось это хождение в ателье фрау Гермы. Я чувствовала что-то неладное и оказалась права. Она просто не может выйти из-под еврейского влияния своего учителя. Она переняла эту деструктивную еврейскую манеру и вполне сознательно, можете мне поверить, исказила нашего фюрера.

Солнце всходило и заходило, хотя уже не так часто показывало себя людям. Подкралась зима.

Теперь я ведал центральным отоплением. Котел стоял в сенях, слева от моей комнаты, а комната находилась возле черного хода. Когда «Буковый двор» был еще настоящим поместьем, здесь была людская, и что-то от старых традиций, видимо, еще сохранилось, потому что вся малочисленная теперь прислуга по вечерам собиралась у меня.

Яна читала жития католических святых, Пепи вышивала, а я все еще был занят Гёте, странствовал вместе с «Вильгельмом Мейстером». А значит, мне необходимо было чем-нибудь занять Завирушку.

Я отыскал для нее книги Тургенева. Она немного почитала, а потом заявила:

— Нет, русские любовные истории не по мне, очень трудно запоминать имена.

Кроме того, ей казалось, что между возлюбленными слишком долго ничего не происходит. Поэтому она частенько уговаривала меня сыграть с нею в шестьдесят шесть, хотя я всю жизнь был против карточных игр, ибо нельзя бессмысленнее проводить отпущенное тебе судьбою время.

Но и игру в шестьдесят шесть Завирушка тоже долго не выдерживала. По ее мнению, я играл недостаточно азартно. Она была поспешна и сурова в своих оценках. Собственно, я с самого начала это знал, потому что ее мизинцы были загнуты, как когти хищной птицы. Я заметил это сразу, как она появилась, но потом перестал замечать. Желание, постепенно во мне нараставшее, ослепляло меня.

К ней в комнату я никогда не поднимался. Она жила в мансарде на четвертом этаже «Букового двора», дом был старый, лестницы скрипучие. Ни одна живая душа не могла перейти с этажа на этаж так, чтобы не оповестить об этом остальных обитателей дома.

Если мы с Завирушкой хотели еще побыть вдвоем, нам приходилось терпеливо продолжать игру в шестьдесят шесть, покуда Яна и Пепи ровно в девять не уйдут спать.

— Пора нам идти, — говорила Яна из вечера в вечер, — чтобы рано утречком бодро взяться за работу.

На этот призыв откликалась только Пепи. Завирушка оставалась у меня. Мы запирались на замок и блаженствовали, как кунья парочка в дупле дерева.

Так было осенью и ранней зимой. А потом Завирушка все чаще начала скучать оттого, что ей приходилось сидеть с книжкой, оттого, что я не всегда мог или хотел играть с нею в шестьдесят шесть или в уголки. Она обиженно прощалась и уходила задолго до Яны и Пепи, так громко топая по лестнице, что горничная прятала голову в плечи и говорила:

— Господи помилуй, она же хозяек перепугает!

Затем все стихало, и мы слышали, как плещется и булькает вода в батареях отопления, и даже шелест переворачиваемых мной страниц казался громким в этой тишине.

Горничная Яна время от времени вздыхала. Вероятно, оттого, что ей не дано было сподобиться такой святости, как святым в ее книге. Кухарка Пепи то и дело отводила подальше от себя свое вышивание и рассматривала его издали, как художник свое будущее полотно. Казалось, она очень довольна красным маком и синими ирисами, выходящими из-под ее рук.

Они обе уходили, я оставался один, и ничто уже не мешало мне, и никто уже от меня ничего не требовал; иногда я выходил в парк, бродил по «Буковому двору» и видел, что в окнах девичьей на четвертом этаже горит свет. Завирушка еще не спит, наверное, что-нибудь мастерит к рождеству, думал я, поэтому она так рано ушла, а ты и не заметил.

До рождества оставалось две недели, и у меня еще было время подумать о подарке для Завирушки. Но деньги были на исходе, а новые я получу, когда кончится этот месяц, и кончится этот год, и минует рождество.

Конечно, Завирушка сама виновата, что я остался без денег, теперь, как и прежде, она со своими детскими желаниями и милой улыбкой умела ловко опустошать мой карман.

Опять же к зиме ей потребовалась меховая муфта, и это сразу было видно. Муфта была так необходима, что на ферме она то и дело засовывала свои маленькие ручки в старенькую муфту, чтобы поскорее согреться. Ну, я купил ей новую муфту, но она не носила ее на ферме, а брала только если шла в кино. Она была полна неожиданностей, эта девушка.

И все-таки я не мог совсем ничего не подарить ей к рождеству. Прекрасно, я подарю ей что-нибудь для души. Например, стихи, не купленные в магазине, а собственного производства. У меня в запасе было множество стихов. И не малая толика их возникла во время моего романа с Завирушкой. Очень даже своевременный, подходящий подарок может получиться, если я эти стихи перепишу красивыми готическими буквами и переплету в маленький томик. Все это я обдумывал, выйдя еще раз в парк, прогуляться перед сном. Проходя вблизи лубяного домика, я вдруг услышал окрик:

— Стой!

Передо мной вырос какой-то парень, размахивающий длинным ножом или саблей, короче говоря, той штукой, которую тогда носили в гитлерюгенде.

Это был сын соседа, фюрера местных крестьян, ибо не только рейх имел своего фюрера, но и каждая область, каждый округ, каждый населенный пункт. Везде были свои мелкие фюреры. И наверняка в каждой проникнутой духом национал-социализма семье имелся свой семейный фюрер.

Соседский сын запомнился мне благодаря своим черным и жестким, как проволока, волосам и желтому цвету лица. Он был дальним потомком тех гуситов или гуннов, которые некогда осели в Тюрингии. Нет, он был совсем не германец, но именно поэтому он и мог со своей «неарийской» внешностью ссылаться на своего фюрера и на своего министра пропаганды.

Увидев, как сверкнул в лунном свете этот молодежный нож, я сказал маленькому фюреру:

— А ну спрячь, ты здесь в чужом владении.

— Но у нас власть, — отвечал он.

— Ну конечно, — сказал я. — Может, у тебя и есть власть над птичкой там, в лубяном домике, но не надо мной. Так что спрячь ножик, а то я у тебя его отберу, — сказал я и ушел.

Только мне не хватало спорить с этим юнцом, а то еще, чего доброго, слегка тряхнуть его, тем более что, я знал, именно этого и хотела Завирушка.

Свет в ее окошке горел лишь затем, чтобы сбить меня с толку, но нет, я ей такого удовольствия не доставлю; хотя мне совсем не жалко дать этому парню несколько оплеух, но нечто подобное со мной уже бывало и теперь могло бы опять повториться.

Юнец был в форме, и если бы я ему в таком наряде надавал оплеух, меня могли бы обвинить в нападении на партию великого фюрера.

До сих пор я свои отношения с Завирушкой рассматривал как легкий романчик, и она, насколько я знаю, не считала их чем-то бо́льшим, но ревность не спрашивает, какими нюансами пользуемся мы в определении нашего естественного влечения друг к другу. Ревность вдруг появляется откуда ни возьмись, точно призрачная серая крыса.

Многое я умел себе внушать и был не так уж неопытен в искусстве владения собой, а тут сидел в своей людской и пытался применить все те средства, с помощью которых человек силится вернуть себе самообладание. Но ничто не помогало.

Сейчас ты будешь спать, ты обязательно будешь спать, втолковывал я себе, а рано утром, когда ты проснешься, все уже будет далеко позади, тебе покажется, что Завирушку ты знал в какой-то прежней жизни. Ты провел несколько бездумных часов с мелкой пташкой, и ты обязан позабыть эти часы.

Но сон не приходил. Наоборот, я напряженно вслушивался в ночную тишину, я хотел не прозевать момент, когда Завирушка вернется домой, я жаждал доказать ей, что она меня не сумела надуть. Но Завирушка все не шла и не шла.

Забрезжило утро, в глазах у меня началась резь, и когда прозвонил будильник, я вскочил, но не решился умыться, боясь, что за плеском воды не услышу возвращения Завирушки.

А потом она пришла. Но пришла как всегда, как каждое утро, спустилась вниз по лестнице и, как каждое утро, обворожительно щебеча, поздоровалась со мной, и я вдруг ощутил пустоту в том месте под ложечкой, которое грызла серая крыса ревности.

Боль там совсем утихла. А место это ощущалось как незаполненная дыра, которая должна заполниться вновь неразочарованной жизнью. Ах, какой же я старый осел, бегал тут взад-вперед, заподозрил полуребенка в неверности.